По велению Чингисхана

Признавая свою вину в случившемся, Хайырхан отправил султану меч без ножен, завернутый в саван, и с ним послание: «Заранее подчиняюсь любому твоему приказу, любому суду ради смягчения гнева Чингисхана, потерявшего лучших своих людей. Готов пожертвовать собой ради предотвращения еще большей беды, покорно склоняю голову, прошу на коленях возможность искупить своею жизнью этот великий урон…»

После этого приказал выпустить из тюрьмы своих заместителей, в чьих руках оставалась крепость в его отсутствие, и двух тойонов охранного войска:

– Был ли я на месте или отсутствовал, но за все, что происходит в границах Отрарской крепости, отвечаю лишь один я, и пусть все грехи падут на мою голову.

* * *

Султан Мухаммет сразу понял последствия Отрарского злодеяния: это война… Теперь уже вряд ли что могло спасти отношения с Чингисханом, вернувшимся после разгрома великого Китая. Судя по всему, тяжким и весьма расходным, разорительным для Хорезма будет ответ за подобное государственное упущение, допущение в своих владениях такого наглого заговора – тем более, что уже ничем не докажешь, что этот заговор багдадский, а не хорезмский… И если даже и удастся большими усилиями предотвратить войну, что маловероятно, то в последующих отношениях всегда будешь в проигрыше как виновная сторона, в унижении, придется соглашаться на любые их условия. Но такого султану и в самом дурном сне не могло присниться. Нет, пусть уж лучше развяжет затянувшийся узел поле брани.

«На все воля Аллаха, – ответил он посланием в Отрар. – Принимаем это, как есть, и подчиняемся судьбе. И надеемся, что сегодняшняя маленькая беда обернется нескончаемым благом, сияющей славой. Меч, присланный тобой, утопил в пруду, саван отправил по течению. Укрепи свою крепость! Готовьтесь к войне! Остальное пусть решит Аллах!..»

* * *

Чюйэ с сыном ехали к себе на родину без передышки, и прошло уже около двадцати дней, как они прибыли на Селенгу.

Родная ее река все так же стремительно и шумно несла свои воды прямо на север. Первое время этот несмолкаемый ни днем, ни ночью шум бурливого течения как-то мешал ей, но скоро она опять, как в детстве, привыкла и теперь уже не просыпалась ночью.

– А мне грохот матушки-реки ничуть не мешает, наоборот, словно убаюкивает, и так хорошо спится под этот шум, – смеялся дядя Чилайин. – Кто как привык. Я, наоборот, не могу заснуть в отъезде, там, где она не шумит, бабушка сварливая… Лежишь в тишине, глаза вытаращив, и помимо воли прислушиваешься к каждому шороху, скрипу, к голосу каждой пташки… ну, какой тут сон?

Сперва Чилайин был как-то холодноват к малышу, но уже вскоре так привязался, что, казалось, и солнце не всходило для него без этого мальчишки. Постоянно водил с собой, стал брать и на лошадь, сажая в седло спереди себя, когда отъезжал недалеко.

Уход за множеством скота требует многих сил, а еще больше – времени. Чилайин ворчал на отца:

– Ты только подумай, в какие дела он вдарился!.. Нет, чтобы сидеть тут, как подобает старому человеку, приглядывать за хозяйством, помогать советами… а он прыгает где-то в чужих краях. Старый болван! Уж ему-то пора бы остановиться, остепениться. А он на старости лет на войне свихнулся! Про таких и говорят, что под старость стал прыгуном на одной ноге, как мальчишка…

Чюйэ, с детства привыкшая к раздражению дяди при разговорах о войне, не обращала на это внимания. А тот все твердит, не унимается:

– Когда же придет конец этой войне?! Неужели бесконечно ей тянуться? Давно уж имеем столько земель, что такому небольшому народу, как мы, хватит за глаза. Кочуй поочередно по свободным местам – на старую кочевку двадцать лет не попадешь… Но все они не могут насытиться… Хан этот наш – он вообще о чем-нибудь думает или нет?! Видно, так и будет переть вперед, пока его науськивают такие же выжившие из ума старики, как мой отец. И кто знает, чем еще обернется эта война?

– А разве хорошо будет, если враг сюда нагрянет? – подзуживает иногда Чюйэ дядю.

– Да кто позарится на наши убогие земли? Какой сумасшедший народ станет пересекать песчаные пустыни, чтобы завоевать пустую степь, что им тут делать? За многие века никто, кроме нас, что-то не захотел тут поселиться – а сейчас захотят?! Да у нас уже и врагов-то не осталось…

* * *

Чюйэ каждый день гадала-прикидывала, когда же может приехать муж.

И однажды утром, увидев движущийся к ним с западной стороны конный отряд, она насторожилась, сердце отчего-то замерло тревожно: почему их так много?.. Дабан не стал бы собирать себе большую свиту. А когда монгольские всадники подъехали ближе, она увидела их суровые, насупленные лица. Ее узнали сразу, поприветствовали почтительно, но почему-то никто не смотрит ей в лицо, в глаза… Почему? Что случилось?.. И где же среди них Дабан? Почему его не видно?..

Молча подвели к сурту двух лошадей без седоков, с золочеными седлами, через которые болтались пустые рукава боевых кольчуг из переплетенных железных колец. К лукам седел приторочены колчан и боевой лук, сабля, шлем с золотым ярлыком тойона-мэгэнэя, со знакомым пером на верхушке…