По велению Чингисхана

В трудах и войнах проходили годы. За десять лет он одержал три крупные победы над врагами, пытавшимися захватить его страну – дважды с юга и один раз с севера, и сам покорил их, сделал подвластными рабами.

И только благополучно преодолев эти три напасти, и завоевав полное доверие народа, Илдэгис, наконец, почувствовал себя истинным правителем Аррана.

Прошли тридцать пять лет с его воцарения, страна цвела и крепла. Илдэгис торжествами отметил свое семидесятилетие – почтенный возраст, до которого в те времена мало кто доживал. Все было до того хорошо, благостно, что пожелать чего-то иного казалось совершенно невозможным.

И вдруг он как-то остро, до боли в сердце вспомнил далекое, давнее, о чем почти не вспоминал за свою долгую и тревожную жизнь. Да, в его впалой от старости груди вдруг проснулась тоска по оставленной, а вернее, утраченной в рабстве родине – проснулась и стала точить душу, словно тупым ножом…

Начали замечать во время великих празднеств, на которые созывались многочисленные гости из ближних и дальних краев, что старый правитель часто застывал с отсутствующим взором, словно вглядывался во что-то невидимое, далекое.

Когда-то поднадоевшая в детстве, скучная без новостей и перемен, добела выжженная солнцем пустая степь теперь в глазах, в памяти старого Илдэгиса заиграла своей неяркой весенней красотой, разливами ковылей, прохладою родниковых балок и ростошей маня к себе. Во сне ему слышались заливистое ржание табунного вожака и далекий волчий вой, в нос бил пряно-горький, дыхание перехватывающий запах полыни…

– Брат мой, куда ты рвешься, чем тебе степь наша плоха?!. Только одно тебе скажу: нет ничего более дорогого для человека на свете, чем родная земля, родные люди… Помни это, и даже если станешь на чужбине каким-нибудь большим тойоном, то все равно не сможешь стать таким же счастливым, то есть с сердцем на своем месте, как последний нищий на родной земле. Это я горько познал в собственных скитаниях… – словно сейчас звучат в ушах слова старшего брата Байталая, который на чужбине став известным полководцем, от острой тоски убежал в некогда родные степи.

– Ну нет уж! Человек не сурок, боящийся далеко отойти от своей норы, и не птица, каждый год возвращающаяся к своему гнезду… Ему отдан весь мир, и где человеку хорошо, где ему воздают должное – там и настоящая его родина! – слышится в ответ и собственный его задиристый голос, исполненный всяческих упований безрассудной молодости. – На земле немало мест, где могут пригодиться наши способности. Добрый молодец не должен прозябать в безвестности – он должен состояться любой ценой и стать тем, кем ему уготовлено стать провидением!

– Глупец… Может, там, в чужой стороне, и действительно тебя оценят лучше, чем здесь, примут охотно – но для чего? Чтобы выжать из тебя все соки, попользоваться способностями твоими, будут возносить тебя на все лады. Чтобы твоей силой сокрушить своих врагов, будут назначать на высокие должности, давать награды… Ты будешь радоваться, тешить свое самолюбие, но хвала чужих людей никогда по-настоящему не затронет твоего сердца, и ты не испытаешь высшего удовлетворения, какое дает служение своей родине, народу своему… Ты наемником будешь, а значит, не вполне свободным – но где ты видел мужское счастье без свободы?..

И это правда… Как, оказывается, был прав умница Байталай. Действительно, никакие восхваления здесь не достигают его сердца, а в чужой и прекрасной земле, благополучной ныне и, можно сказать, впервые счастливой за многие столетия, чужое счастье не передается, не ложится на душу ему. И не свободен: объяви он этому народу, что хочет уйти на покой, уехать на родину, – его не отпустят. Местная знать, за исключением немногих верных соратников, с радостью бы избавилась от него в расчете на передел власти, но не народ…

До того, что понял тридцатилетний Байталай, он дошел лишь на склоне жизни, сгорбившись от старости…

Если б тогда Илдэгис не сбежал, остался дома, вряд ли его назначили бы даже главой какого-нибудь глухого улуса. Но жизнь в этом сложном, многообразном и жестоком мире, ее счастье или несчастье, успехи или неудачи не измеряются лишь одними чинами и знатностью, размерами богатства. Да, когда был молод, глаза ему застили сияние золота и славы, туманили мозг самые разные страсти, оттого и не видел многое истинное, не мог разобраться. И только теперь, состарившись и перевернув, наконец, монету жизни, Илдэгис увидел ее обратную сторону и все заново переосмыслил, все увидел другими глазами. А чего бы проще, казалось, перевернуть ее раньше, вовремя…

Чем могущественнее, величественней правитель, тем больше врагов, недоброжелателей и завистников наблюдают за каждым его движением, ищут его устранения, немощи или смерти. И потому он вынужден жить в крайне стеснительной несвободе, в центре концентрических кругов многоуровневой охраны – в роскошной, но тюрьме… Такого не было даже в то далекое время, когда работорговец Ханай вез их – рабов – на продажу.