По воле Петра Великого

Есаул слышал всё, что творилось кругом, сознавал, что говорил священник, чувствовал своим охладелым телом прикосновение рук, когда его понесли из застенка в людскую. Слышал он, как все ушли, как снова появился Келецкий, голос которого он узнал, вместе с какой-то женщиной, вскрикнувшей и назвавшей его удавленником. Сквозь полураскрытые веки даже мог различить очертания людей, вошедших в комнату, Василий. И только двинуться, заговорить или хотя бы простонать он не имел сил, как ни хотелось ему этого.

И вдруг ещё человек вошёл... Тяжёлые шаги и голос Гагарина тоже сразу узнал есаул... К нему близко подошли оба. Стоят над ним. Вот что-то светлое сверкнуло в руке у поляка... Эта рука, такая огромная, заслонила последние проблески света, какие проникали в тусклые очи мнимого мертвеца... Что-то надавило на горло под самым кадыком Василию... Обожгло мучительно... Воздух сразу ворвался в широкий прорез горла, в стеснённые лёгкие... И кровь тёмной струёй хлынула навстречу волне воздуха, обагряя пальцы Келецкого, погруженные в разрез, откуда он вынул роковой рубин...

Вместе с кровью и с остатками жизни невнятный крик вырвался из груди у Василия; захлёбываясь собственной кровью, он пытался что-то выкрикнуть, вздрогнул несколько раз, вытянулся и затих.

   — Он ещё жив! — в ужасе прошептал Гагарин, пятясь от Келецкого к дверям.

   — Был жив, каналья... Теперь капут!.. А вот — и наша находка! — опуская окровавленные пальцы в кувшин и ополоснув там рубин, спокойно закончил Келецкий и подал камень Гагарину.

Схватив талисман, всё остальное забыл князь. Чудно горели грани огромного самоцвета... А таинственные знаки на одной из них, казалось, дышали тёмным, пурпурным пламенем ещё сильнее, чем весь рубин.

Бледный, охваченный лёгкой дрожью, любовался Гагарин несколько мгновений камнем, потом, словно против воли, кинул взгляд на залитый кровью труп есаула, поморщился и быстро пошёл из людской, на ходу бросив секретарю своему:

   — Ну, благодарю за услугу! Не забуду... Устрой тут... А я видеть не могу...

И скрылся за дверьми.

Анельця постучала как раз в это время в другую дверь, куда ушла за иглою и шёлком.

   — Подожди минутку! — крикнул Келецкий. Взял губку, лежащую в тазу, обмыл кровь с лица и шеи трупа, снял с него рубаху и полосатые порты, в которых был одет Василий, вытер этим лужу крови на конике, на полу, свернул окровавленные вещи и кинул в угол. Затем пошёл, впустил Анельцю.

   — Иди сюда. Видишь, я пробовал: не оживёт ли он... Сделал ему операцию... Ничего не помогло. Зашей рану. А то эти ослы-московиты подумают такое, что и беды не оберёшься... Зашивай!.. Потом зови старуху. Она не разглядит ничего своими бельмами... Обмойте, оденьте мертвеца... Вот, я свою рубаху принёс и платье старое. Рост у нас одинаковый почти... Надо похоронить по-христиански. Хоть и вот был, и схизматик... А всё же мёртвых надо чтить... Ну, не стой деревом... Делай, что сказано... Половчее... Чтобы незаметно было... А я пойду...

И ушёл.

Вечностью показались Анельце те мгновенья, пока она десятком-другим стежков зашила края разреза, зияющего на шее трупа... Шатаясь, отошла она потом от коника, опустилась на табурет, стоящий поодаль, зажмурив глаза, в которых так и стояло лицо мёртвого, эта страшная рана на шее... Явилась старуха стряпка. Быстро омыла она труп, одела и уложила на том же конике, с руками, скрещёнными на груди.

Бескровный, бледный, словно просветлённый, лежал Василий в тонкой рубахе, небольшое жабо которой скрывало шею и зашитый разрез. Поношенное, но господское платье придало совсем иной вид этому разбойнику-головорезу, и он казался воином, павшим на поле чести, а не вором, который случайно только избежал пытки и топора. К вечеру и похоронили его незаметно, тихо.

Но ещё перед обедом призвал к себе снова Нестерова Гагарин.

   — Одного Господь покарал!.. — заговорил он строго, важно. — Ещё раз спасибо тебе, что ты старался царское добро разыскать. Не удалось, что поделать? Может, и вправду самоцвет у тех обоих, что сюды приехали. Или у брата, у Васькиного?

   — Нету, милостивец, не... — начал было Нестеров, посеревший от неудачи своих блестящих планов.

   — Молчи! — сердито крикнул князь. — Бог ты, что ли, на самом деле, что всё ведаешь! Видел, и в бане сам искал, и тут! Не оказалось камня. Будем ещё искать. Пока возьми человека четыре, отыщи тех двоих, как ты звал?..

   — Клыча да Сысойку...

   — Вот, вот сюда их приведи. Потолкуем с ними.

   — Светлейший господине, мало четырёх. Сысойку брать, роту целую надоть!..

   — С ума ты спятил!

   — И ни нишеньки, государь мой милостивый!.. И здоров сам аспид, за десятерых. Да, акромя тово, он и здеся, в Тобольске, и по всей округе, на сто вёрст, почитай, кругом, у всех бродяг да беглых, у всех воров и вольницы кабацкой, словно ватажка почитается. Он им много помогает и советы даёт, и выручает в беде!.. Не то што он к народу клич кликнет, завидя нас, — сами людишки чёрные отобьют ево. Не дадут взять, ежели не поведу я роту целую алибо и две!.. С им ухо востро держать надобе.