По воле Петра Великого

   — То-то! На словах вы, бабы да девки, куды ретивы! А к делу взять — и реветь только можете!.. Ну, нишкни. Батько услышит, придёт. Не ладно выйдет... Э-эх, девонька! Жалкая ваша доля. Што вам Бог даёт, то вам мало. Чево сами хотите, взять — руки у вас коротки. Кабы я Богом был, не создал бы я вас на такую маету... Да гляди, и много бы иначе сделал!.. Ну, буде! Слушай... Скажу тебе ошшо словечко. Какова никому не сказывал... Жалеешь ты меня, вижу, так, што себя не помнишь... Мил я тебе, пуще всего на свете! Ровно Бог для тебя. А так не надо! Слышь! Ты оглянися: как кругом-то всё хорошо!.. Вот ночь, зима. А выйдем со мною, пойдём туды, за реку. Небо горит звёздами. От месяца снег загорается. Даль словно зовёт тебя. Вой волчий слышен, псы лают, словно о чём тебе сказать хотят, да не могут!.. И в душе так станет сладко, легко на сердце. Тут и меня, и всё забудешь. Алибо в лес пойдём... Там сосны, ровно столпы в соборе московском в Успенском стоят... И сами ангелы службу служат в том храме Творцу земли и неба. И самой молиться захочется. А уж по весне либо летом пойдём в степь да в горы высокие. Либо по реке по быстрой в душегубке поплывём. Небо над головою светлое, солнышко светит да греет, птицы поют, звери на водопой сбегаются. Травы пахнут, слаще ладану. Цветы лазоревы в траве раскинуты. Господи! Неужто и тут о парне каком либо парню о девке вспоминать захочется!.. Дышишь да полететь готов от веселья, от шири земной, от красы той несказанной... Я, девушка, ежли и помню часочки отрадные, так провёл их в пустыне-матушке, на лоне сырой земли-кормилицы... И ты попытай... Может, и твоя душа того просит, што моя всегда просила... Воли да красы земной... А ласки наши?.. И они хороши ко времени. Ты молода ещё. Тебе в новинку. Вот и яришься, и ремствуешь! А потом всё надоест, примелькается. Может, тогда и вспомянешь слова мои.

   — Мели, мели... с пути сбил меня... А теперя про пустыню заводишь речи! Шайтан!

   — С пути сбил? Врёшь, девка! Нетто я бы тронул тебя, кабы не подглядел, как очи твои загораются, чуть я в их гляну? Душегуб я, бродяга, вольная душа... Да не зверь! Не чуял бы я, што саму тебя несёт ко мне навстречу, как пичужку малую во родное гнёздышко...

   — Молчи, молчи, лукавый...

   — Ну ин ладно... Помолись, окстись, лукавый то и отстанет...

   — Молилась, не помогает! Обошёл ты меня, дьявол. Погибла душа моя!..

   — Врёшь, девка!.. Душа не гибнет людская от того, что любит она... Ну, добро... Давай разом помолимся... в таку пору ночную, тихую, я, хоша и душегуб, и дьяволу слуга, а охоч молиться. Ежели душу перед Богом раскрыть — не хуже станет, чем на раздолье степном. Ровно годы и беды с себя стряхнёшь, малым пареньком сызнова станешь... Молитва — велико дело, коли с верою. А я верю! И ты веришь, Гашенька. Давай же молиться!..

Первый скользнул он к образам в углу, осенил истовым, широким крестом свою грудь обнажённую и зашептал какие-то слова, не то молитву заученную, не то слагал сам жаркие призывы, обращённые к Богу.

Потом рухнул ниц, головой ударил об доски пола... ещё... ещё... Стих невнятный шёпот. Словно увидал он что-то дивное перед собой. Поднял голову к образу Богоматери, озарённому лампадой, бледный, неподвижный, с руками, крепко стиснутыми на груди, да так и застыл...

С удивлением глядит девушка. Эта восторженная, безмолвная молитва, этот полубезумный, неподвижный взгляд, словно устремлённый на что-то нездешнее — всё это и пугает, и влечёт её. И тихо соскользнув с постели, она стала рядом с ним, перекрестилась, робко озираясь на Задора, и зашептала обычные молитвы. А потом, подобно ему, пала на колени, отбивая земные поклоны, зашептала от себя, не по требнику:

   — Господи! Прости и помилуй меня, грешную... Да што бы он не покинул меня, бесталанную... Господи... Мой бы он был навеки!

Долго молились оба. Потом словно водой холодной обдало первую девушку. Она встала с колен, ещё торопливо совершая знамение креста, а сама подумала:

«Ох, грех-то какой! С полюбовником тута перед иконами стала, молитву творю! Всё он! Прямо обошёл меня...»

И быстро кинулась на постель, укуталась в одеяло до подбородка, глаза закрыла, словно внезапный сон свалил её.

Медленно поднялся и Задор. Молитвенный восторг в нём остыл. Он огляделся, словно проснулся, кинул взгляд на девушку, усмехнулся, всё понимая, что творится в ней.

Потом сел на край кровати, оделся неторопливо и вышел из горницы, ничего не сказав девушке.

Слабое предрассветное сияние одевало восток и пробивалось в щели ставень на окнах домика отца Семёна.

* * *

Не совсем и рассвело ещё, как сразу проснулся, ожил поповский двор. Раньше обычного закипела работа кругом, потому что воскресенье нынче и гостей ждут в усадьбу.

Девка-чернавка первая с вёдрами по воду к речной проруби спустилась, постукивая по обледенелому, водою политому с вечера снегу своими тяжёлыми сапожками. Скотница с подойником в коровник побежала, поёживаясь от холода, ещё не остывшая после сладкого, крепкого сна. Старый Юхим к лошадям прошёл.