По воле Петра Великого

   — Наш благодетель! Церкви защитник, веры поборник! — только так и говорилось о Гагарине. Целые проповеди произносились в прославление нового повелителя северных, сибирских стран, бывшего царства Кучумова. Многолетие князю-губернатору возглашалось с большим подъёмом, громче и внушительнее, чем даже многолетие архипастырю Сибирскому и самому Петру, далёкому и суровому, который то и знай слал новые грозные указы, требовал денег, людей для пополнения войск, тающих как снег, в упорной войне со шведами. От Петра приходили эти ненавистные указы, прибитые на городских воротах, требующие бритья бороды, ношения иноземного, кургузого платья и многого, ещё более нестерпимого для старожилов-сибиряков, привыкших к вольной жизни вдали от центральной, грозной власти царей московских...

Гагарин, с одной стороны, старался по возможности точнее выполнять наказы Петра, чтобы не разгневать повелителя, тяжёлую длань которого слишком хорошо знал...

Но, с другой стороны, Гагарин первый осуждал многие распоряжения, приходящие из-за гор Рифея, и громко заявлял:

   — Кабы моя воля — рай бы настал в Сибири, в краю нашем благодатном! Не отсылали бы люди животы свои последние на затеи ненужные... Не проливалась бы кровь христианская в дикой бойне с задорными шведами. Для Сибири мало пользы, ежели и победит Карла царь Пётр. А тяготу Сибирь несёт великую... Да ничего не поделаешь! Шлёт царь указы, их нельзя ослушаться...

Таким образом снимал с себя хитрый воевода все нарекания, а сам под прикрытием царских указов творил, что только ему на ум приходило. И первым делом старался побольше собрать денег, пушной и всякой другой казны, чтобы было чем помянуть свою службу, когда его, как и прежних воевод-губернаторов, уберёт с места царь и нового наместника пошлёт на смену князю.

А пока Гагарин вёл свою новую линию и по необходимости в то же время тянул прежнюю канитель, его внутренний мир был заполнен сильной, неожиданной страстью, любовью к поповне салдинской. Бурный прилёт второй юности порядком мешал Гагарину окунуться с головой в дела и в наживу, но зато многим скрашивал тягучую, однообразную жизнь в грязном Тобольске, в этой жалкой столице богатого и полудикого края.

Тем более негодовал Гагарин на весеннюю непогоду и распутицу, на ливни, метели и невылазную грязь, мешающую еженедельно день-другой провести в опочивальне бедного домика попа Семёна.

Подобно Ксерксу, бичевавшему море, князь готов был выпустить град ядер в хмурое, дождливое небо, пушечными залпами хотел бы разогнать тяжёлые, бесконечные полчища туч, закрывающих солнце, которое могло в три-четыре дня своими лучами высушить землю и открыть желанный путь к Салдинской слободе.

Весна особенно располагала Гагарина к ласкам и неге, как чарует она всё живое, призывая любить и творить!.. Кровь тяжело и знойно ударяла в седеющие виски, в лысеющий лоб князя, заставляла его грудь вздыматься часто и высоко, особенно по ночам. Весна не только в юношах будит бурные вспышки желаний. Даже глубокие старики весною почему-то вспоминают те годы, те милые дни и часы, когда они ласкали и любили своих прежних подруг. А Гагарин был ещё далеко не так стар...

И места себе порою не находил он ни днём, ни по ночам в особенности; ворочался на постели, а затем приказывал казачку звать одну из своих домашних бессменных фавориток.

Чаще это приходилось на долю Анельци. Так случилось и на Страстной неделе, когда солнце стало уже чаще выглядывать из-за туч, ливни ослабели, подсыхать стали размывы и зажоры по дорогам...

Злая, возбуждённая, с красным, заплаканным лицом, экономка только что закончила обычную молитву, расчёсывала себе волосы, немилосердно трепля и вырывая их клоками от затаённой ярости, и собиралась лечь спать, когда явился посланный от князя.

Стиснув зубы так, что они скрипнули, тут же, при казачке набросила она лёгкий капотик на сорочку, в которой сидела перед зеркалом, и пошла по тёмным комнатам и переходам за мальчиком...

Вот уж третий день, как на себя стала не похожа эта спокойная, кроткая обычно Анельця, с той самой минуты, как она вечерком стукнула в дверь Келецкого, скромно заявила ему, что ей очень надо исповедаться перед святым наставником... А наставник резко, почти грубо дал ей понять, что ему не до исповедей Анельци, потому что он занят спешными делами... Выследила затем обиженная женщина, что прямо в спальню лектрисы проскользнул заниматься спешными делами её кумир. Затрепетала от гнева полька, едва устояла на ногах, ощупью уже стала пробираться по тёмному коридору в свою комнатку, но неожиданно, словно против воли, повернула в другой, боковой ход, ведущий к тёмному чулану, заваленному коврами, заставленному лишней мебелью, коробами и сундуками со всякою рухлядью, как это бывает в больших домах, наполненных прислугой и всяким наёмным людом.