По воле ветра

– Романов со своей судьбой, с человечностью.

– А… Но это не объясняет того, отчего все бегут от тебя.

– Да не от меня они бегут, за жизнью своей стараются поспеть.

– Это ты так себя успокаиваешь, понимаю, бывает.

Она улыбнулась мне, вовсе как несмышлёнышу и, рассматривая лес за окном, стала говорить, тихонько так, едва ли не шёпотом, то ли ему, то ли себе:

– Про малину, это ты верно заметил, только, чего уж тут греха таить, не земля у нас тут, глина сплошная, но я не сержусь, с чего бы, да и огородник из меня неважный. А вот про птиц и зверей… Проверяют они и меня, и себя.

– Чтобы что?

– Узнать хотят, можно ли доверять человеку, способен ли он ещё любить, без оговорок и условий, просто – любить.

– Не выдумывай.

– А ты сам посуди. Я ж не о котятах в лукошке толкую. Вот тонет, к примеру, оса. Если укусит, ты знаешь, мне не поздоровится, но я достаю её из воды, сушу и отпускаю. Она глазки протрёт, да летит мимо, с докладом, – так мол и так, было дело, всё по порядку своим расскажет, соседям передаст.

– Шутишь!

– Не шучу, слушай дальше. Гадюка ползёт. Для меня её укус – лучше не думать, что может произойти, а я с уважением к ней, с добрым словом. Так и она не грубит, не пугает, а напротив – осторожничает. Что до птиц, те на каждом дереве под окном, да по три гнезда вьют, и весь выводок тут же, на глазах, чтобы показать детворе, как оно, когда по-настоящему, по-человечески бывает!

– Ну, хорошо, узнали они все, как надо, а дальше-то что?

– Летят по миру, идут дальше, крутят колесо жизни.

– Глупо как. А почему к тебе?

– Так не только ко мне, дурачок! Ко всем они идут, к каждому! Да мало кто замечает то. Подумаешь, – птичка подлетела, муравей по руке пробежался. Стряхнуть, турнуть, ногой топнуть, оно ж проще.

– Дела у всех! Работа, занятия, своя жизнь!

– То-то и оно, что у всех она – жизнь, а не только у человека.

Мы помолчали.

– Давай, выйдем, душно что-то, – попросила она.

Небо, словно залитое синей глазурью, сияло в медной, позеленевшей от времени, оправе леса. Неторопливым шагом дошли мы до берега пруда и остановились. Из кустов вишни неподалёку, навстречу нам, пролилась тонкой струйкой змея.

– Здравствуй, мой хороший! – сказала она, наклонившись к ней.

Уж, то был он, я узнал его по подворотничку, качнув головой, пристроился подле её ног, изредка высовывал чёрный раздвоенный язык в мою сторону через уголок рта, прямо так, не поворачивая головы. Он явно присматривался, пытаясь понять, насколько я хорош, но увы, теперь мне это было неясно и самому.

На волнах вечерних зорь…

Как избежать мелодичного укачивания

на волнах вечерних зорь,

не знает никто…

Фигура, скованная ломкой коркой льда с наветренной стороны, медленно перемещалась по полю от одного холмика травы к другому, словно по шахматной доске, оставляя за собой белые разношенные, скоро заживающие оспины следов. Снег шёл крупными, хорошо различимыми хлопьями, как широкой поступью. Роняя себя на тёплую, ещё живую землю, он густел, как кисель, чем портил первое праздничное впечатление об себе.

Казалось, лишь вчера, солнце, позабыв о скромности, взирало на то, как, перебивая друг друга, струи дождя смешиваются в пену. Одумавшись, оно споро сушило округу, сметая по кругу воду, выжимая её в подставленные ладони деревьев. Те долго ещё забавлялись после, обрызгивая друг друга. И не уставала звенеть упруго вода, покуда последняя травинка не перепрятывала остатнюю54 каплю, перепоручив её жадному до всего мху.

Мох – сущность коварная, вездесущая, прикрывающая собой любую праздность. От лени своей не рождает цветов и не привязывается ни к чему55. Не потому ли таит под спудом своим сонм загадок тех, сырых от погоды и слёз, любимых его мест.

Протянув руку, я осторожно погладил мох. Его шёрстка, против ожидания, оказалась слишком мягкой, со струящимися рыжими ворсинками. Я провёл по ним раз, другой, третий… Мох неожиданно задрожал, принялся мурчать, и я открыл глаза.

Закат за окном, осыпая золотыми блёстками листву, чудил. Разогнал напуганных до бледности бабочек, заставил умолкнуть птиц, и бил наотмашь по глазам любому, при прямом, честном на него взгляде.

– Всё от того, что неуверен в себе, потому и стыдлив без меры, и зол. – Назидательно произнёс я, не переставая гладить разомлевшего кота, после чего добавил, – Да… дремать вечерней зарёй и впрямь не к чему. Приснится же… До снега ещё ого-го! – Я широко отворил рот, чтобы зевнуть, но завершить начатое не смог, ибо, обернувшись на возню, рассмотрел голубя, что одну за другой склёвывал с подоконника ровные некрупные, как саго, горошины льда…

Очевидное

Над печной трубой, подменяя собою дым, висит облако. Так оно понимает дружбу.

Шмель треплет чистотел за его рыжий чуб. Подсыхает отстиранная за ночь трава, и осы переворачивают, лохматят её, по одному обирают неровные сырые кусочки аквамарина и уносят в известное им одним место.