По воле ветра

– Я расскажу тебе об одном человеке, который писал сказки. Он не был поэтом или писателем ни в половинной, ни в полной мере. Медиатор своей души не берёг, а тратил везде, где только мог, с тем искренним пылом, которого в достатке у людей наивных, честных и неискушённых в подлостях. Много таких же вот сгинуло в ловушках бесчестных и практичных, но нашему герою некоторым образом везло. Как только очередная сеть стягивалась над его головой, он влюблялся. И, оглядывая мир восхищённым оком, принимался писать. Отыскивал прелесть в полных талиях гусениц и оправдывал легкомыслие бабочек, восторгался трудолюбию муравьёв и рассудительности голубей. В общем, – принимался воспевать то, к чему его очередная обже56, как оказывалось вскоре, не испытывала никаких чувств, ибо это невозможно было сменять на булавки и пряники. Само собой выходило так, что каждая из его сказок обрывалась примерно на середине, оканчиваясь громким, разорительным для души расставанием, загодя подготовленным надменным предметом57.

Измученный вконец разочарованиями, наш сказочник решил более не влюбляться и дал себе глупый зарок – оставаться одиноким. Но всё же, иногда, когда не с кем было поговорить, кроме голубей, повадившихся полоскать горло на подоконнике, ему вдруг возникала охота непременно разобраться в причинах своих любовных неурядиц, и потому, раскрывая вечерами тетрадь, куда обыкновенно записывал сказки, перечитывал их, чтобы понять, – в чём ошибся, что пошло не так. По всему выходило – он ни в чём не виноват… Пока однажды из тетради не выпала вдруг страница, исписанная некогда знакомым ему женским почерком. На листке тоже обнаружилась недописанная до конца сказка, но, как только наш герой принялся сравнивать её со своими, сразу понял, в чём ошибался. Каждая из его историй была неинтересна и пуста с самого первого слова, но он, вполне осознавая это, пытался насильно привить, приписать к ней несуществующее волшебство любви, тогда как незавершённая не им сказка была полна надеждой и верой в него, и даже недосказанной, полно жила своею жизнью.

– Для любви нужно, чтобы две истории слились в одну, чтобы, даже оказавшись порознь, они текли полноводными реками, но любое их совместное течение превращалось бы в заурядный бурный поток, что смывает на своём пути всё, что мешает его устремлению вперёд.

– И причём здесь вся эта муть? Он же один так и остался, слова сказать не с кем!

– Почему один? На обороте листочка со сказкой был указан номер её телефона и два слова.

– Это ещё какие?

– «Я жду».

– Да она замужем давно, наверняка!

– Ты удивишься, но нет. Тот, кто знает толк в жизни, не станет тратить её на нелюбовь.

– И.… они встретились?!

– А ты как думаешь?..

…Восстанавливая здания храмов и монастырей, люди редко задумываются о главном, о Вере, которая не поддаётся восстановлению. Вера в Любовь, – она или есть, или её нет…

Судьба

Тень нежилась в прохладе пруда, а лист, который прикрывал её собой, изнывал от солнечного жара. Он давно свыкся со своею участью, и, ограждая тень от всяких напастей, довольствовался редкими порывами ветра, что пособляли ему дотянуться к воде, чтобы хотя немного привести себя в чувство. Злые языки часто шептались за его спиной о том, что он сильно сдал, и словно бы уже не тот, каким его видели или знали раньше, но мало верил всему, что про него говорят. Приобретённую сухость и чрезмерный загар относил он за счёт мужания и приложенной к нему способности противостоять напастям. Иногда, редко, что-то глубоко внутри заставляло его скорбеть по себе, но он гнал заботами дурные мысли прочь.

Между тем, тень, сберегаемая листом,

предавалась неге беззаботно, и казалось, совершенно не задумывалась о своём происхождении. Благодушное её настроение в рассветную пору, скоро менялось на нервность полудня, когда всё казалось ей не в пору, и не по сердцу. Тень не ценила усилий угодить ей и утомляла лист до той самой поры, пока бутоны звёзд, пробиваясь сквозь толщу вод, делались всё заметнее и пышнее.

И вот однажды поутру, небо, которое слыхало всё, что выговаривала листу тень, решилось проучить его, и, упросив ветер примять лист до поры, расположилось поглядеть, что из этого случится.

С первыми минутами утра, когда тень, привыкшая принимать наполненные струями солнца розовые ванны растворённого в воде рассвета, не отыскала себя в отражении, в воздухе рассеялась некая изощрённая тишина. Тень, порешив сперва, что плохо смыла с глаз пену, промолчала, но, спустя миг, ощутила полное отсутствие себя в окружающем мире.

Тень была, несомненно, избалована, но не так уж глупа. Скоро разглядев опрокинутый навзничь, тесно к её лицу лист, она поняла, что была не права-таки, сочиняя об своей неопределённости и свободе ото всех и вся.

– Ты не ушибся? – спросила тень тихонько, обращаясь к листу, – Прости меня. Зависеть от других нелегко. Я забывалась, как могла. И утомляя тебя своими капризами, взывала к состраданию, вызывала в тебе то чувство вины, которого ты, конечно же, не достоин.