По волнам жизни. Том 1

Проф. А. К. Кононович, отстранившийся от меня, по окончании мною университета, довольно сухо, теперь, когда судьба мне как будто улыбнулась, встретил меня необычайно радушно. В наших отношениях с ним настала настоящая весна. Он был сама любезность: чрезвычайно интересовался моими работами, оказывал в них всякое содействие, подавал научные советы…

И вдруг — катастрофа!

У проф. Глазенапа существовали шероховатости, а может быть и старые счеты, со вновь назначенным директором Пулковской обсерватории проф. Ф. А. Бредихиным, ранее профессором астрономии Московского университета. Теперь трения усилились из‐за Русского астрономического общества[188]. Его инициатором, основателем и душою был С. П. Глазенап; первым же председателем общества избрали Бредихина, а Глазенапа — его товарищем. Оба они, особенно же Бредихин, были в достаточной мере автократами, и у каждого накоплялось неудовольствие против другого в борьбе из‐за первенства.

Ф. А. Бредихин чувствовал себя, по-видимому, задетым еще и тем, что вопрос такой астрономической важности, как личная обсерватория наследника русского престола, возник помимо него, официального главы всей русской астрономии. Бесспорно большой ученый — Ф. А. все же прощать обиды не любил.

Вопрос об учреждении Абастуманской обсерватории шел своим нормальным ходом, и Министерство императорского двора, по обычному бюрократическому порядку, запросило заключение по поводу этого проекта от директора Пулковской обсерватории.

Здесь Бредихин и свел личные счеты с Глазенапом. Он дал такой отзыв о нецелесообразности этого начинания, что по докладе министра двора — где же ему было вникать в распри ученых между собою — император Александр III естественным образом наложил на этот доклад резолюцию, воспрещающую великому князю устраивать задуманную обсерваторию.

Абастуманская обсерватория умерла!

Конечно, Бредихин был глубоко неправ, и в русском астрономическом мире его поступок встретил общее осуждение. Позже, когда я беседовал в Пулкове с бывшими в курсе данного дела приверженцами Бредихина, они оправдывали этот отрицательный его отзыв тем, что самая затея проф. Глазенапа по преимуществу преследовала не научные, а его личные цели: он-де стремился приблизиться к будущему императору…

Пусть даже и так, это было похоже на Глазенапа. Все же единственная в России горная обсерватория могла бы создаться и осталась бы также и после ухода Глазенапа. А теперь горной обсерватории нет и сейчас — полвека спустя. Там могла бы развиться настоящая научная работа, ничем не связанная с карьеристическими побуждениями. И это тем более, что обсерватория создавалась на личные средства цесаревича, которые таким способом расходовались бы лучше, чем на его кутежи с окружающей свитой подлипал.

Не вполне прав был, однако, и С. П. Глазенап. Уже несколько лет спустя, когда с обсерваторией все было кончено, он мне признался, что в избранном им для обсерватории месте астрономические «изображения» звезд были довольно плохи, — особенно в первую половину ночи, когда тянул ветер с горы, на которой была поставлена временная обсерватория. Дело было вполне поправимо, если бы перенести обсерваторию в лучшее место. Но тогда пришлось бы отдалиться от «двора»…

Так или иначе, но с горной обсерваторией было кончено. С. П. Глазенап забрал свой телескоп и, затаив обиду против Бредихина — позже последовал ее разряд, — уехал на север, где стал продолжать наблюдения двойных звезд в своем имении Домкино, близ Луги. Я же остался на мели.

После крушения

Но здесь произошло нечто, удручившее меня не менее, чем крах Абастуманской обсерватории, — внезапная перемена ко мне А. К. Кононовича. Как будто, с прекращением моих шансов стать близким «сферам», я стал иным человеком. Кононович ко мне вдруг повернул спину. Это чувствовалось во всем.

Что, казалось бы, плохого или кому-либо мешающего в том, если бы я, пока выяснится моя дальнейшая судьба, работал бы научно и дальше на обсерватории? Персонала и охотников работать на ней было мало, я же ничего, кроме пользования никем не занятыми инструментами, не требовал и работал для обсерватории бесплатно. Однако Кононович стал меня понемногу выживать. Он не запретил прямо бывать на обсерватории — это было бы уже слишком, — но он стал обидно игнорировать мое присутствие там.

С молодым самолюбием я эту перемену больно воспринимал. Оставаться на одесской обсерватории очевидно становилось невозможным. Но до боли жаль было расстаться с любимой наукой.