По волнам жизни. Том 1

Мысль обратилась к Пулковской обсерватории — тогда бесспорной астрономической столице Европы. За год перед этим, вскоре после своего назначения директором Пулковской обсерватории, Ф. А. Бредихин, для ознакомления, объезжал университетские обсерватории. Был он и в Одессе. Затем, в годовом отчете по Пулковской обсерватории[189], Бредихин напечатал, что нашел в этих университетских обсерваториях шесть молодых астрономов, и назвал в их числе меня и Орбинского[190]. Кроме того, будучи еще на третьем курсе, я обменялся с Бредихиным письмами по поводу его работ над спектрами туманностей. На мои вопросы он тогда еще ответил длинным и весьма любезным письмом. Мое имя могло, следовательно, остаться в памяти у Бредихина, и это меня обнадеживало.

— Александр Константинович, не согласитесь ли вы написать обо мне Бредихину?

— Ммм… В чем собственно дело?

— Я хотел бы попросить его позволения приехать для практики в Пулковскую обсерваторию; конечно — на свой счет. Хочу усовершенствоваться…

— Это будет мне как-то неудобно… Нет, нет! Не могу написать!

Даже в этом пустяке отказывает…

Возвращаюсь домой и с отчаяния пишу сам Бредихину. Будь, что будет!

И через несколько же дней получаю от него любезнейший ответ. Пишет даже сам лично, а не через канцелярию обсерватории. Обо мне и о нашем обмене письмами он хорошо помнит. Кончает со свойственной ему риторической манерой:

— Приезжайте в любое удобное для вас время. Двери Пулковской обсерватории для вас всегда широко открыты!

Показываю это письмо А. К. Кононовичу:

— Ммм… Как это хорошо, что вы обратились к Бредихину! Как я рад, что вы будете продолжать работать по астрономии…

До самого моего отъезда — ласковое ко мне внимание. Мы расстаемся с ним… очень мило.

Последующее о Кононовиче

Пребывание в Пулкове окончилось для меня назначением астрофизиком Ташкентской обсерватории. Мое назначение вызвало, благодаря заманчивости этого сразу же научно самостоятельного поста, у некоторых астрономов чувство острой зависти.

Кононович говорил моим знакомым:

— Как я рад, что такое хорошее место досталось именно Стратонову. Это мой любимый ученик!

Такое шатание в отношениях ко мне Кононовича, в зависимости от моей житейской удачи или неудачи, проявлялось неоднократно и в последующие годы. Он писал рецензию на мой труд, изданный Академией наук: «Sur le mouvement des facules solaires»[191], и я получил за эту работу большую премию имени императора Николая II. Но исключительно его эгоистическая мелкая боязливость была причиною того, что мои планы о профессуре в университете осуществились лишь через тридцать лет по окончании мною университета.

Прошел длинный ряд лет. Я должен был оставить астрономическую профессию и служил на Кавказе по военно-народному управлению. Приезжаю как-то снова в Одессу.

Мне рассказали, что Кононович заметно ослабел умственно и что в связи с этим у него появился пунктик — левизна политических взглядов.

Не хотел я к нему и заходить. Уговорил Орбинский:

— Он о тебе часто вспоминает. Знает о твоем приезде. Для старика будет большой обидой, если ты его не навестишь!

Что ж, захожу. Дело было летом, и я носил, ввиду жары, белый военный китель с погонами и со шпагой. Вид моей формы сразу скверно подействовал на бедного старика.

— Что это у вас за форма такая?

— По должности, Александр Константинович.

— А как она называется, эта ваша должность?

— Вице-директор канцелярии наместника на Кавказе по военно-народному управлению.

Пожимает презрительно плечами:

— То же… Придумают же люди такие должности!

Разговаривать, при таких условиях, нам стало не о чем. Я вскоре простился, чтобы никогда более не встречаться.

Через несколько лет Кононович умер. А. Р. Орбинский напечатал о нем некролог[192] и хвалил отношение А. К. Кононовича к ученикам своим. Мир его праху!

Проф. М. Ф. Хандриков

В 1891 году мне привелось побывать в Киеве. Я не пропустил случая навестить Киевскую астрономическую обсерваторию, директором которой был в то время проф. Митрофан Федорович Хандриков.

В квартире директора горничная попросила подождать:

— Барин сейчас заняты-с!

Осматриваюсь в зале. Вся она заполнена картинами — кисти самого профессора. И все — женщины: полуголые или совсем голые.

Из кабинета выходит пожилой мужчина, со значительной проседью в бороде, в волосах, в очках:

— Простите, что заставил ждать! Был занят с натурщицей… Пожалуйте в кабинет.

А в кабинете — большое полотно: Иисус Христос. Кругом Христа — опять голые женские тела…

— Я вот уже стар становлюсь. Хочу бросить совсем работу по астрономии. Только все колеблюсь: что мне потом делать? Не знаю, на чем остановиться: идти ли мне в монастырь или посвятить себя всецело живописи…

Кроме астрономической известности, М. Ф. Хандриков пользовался еще широкой известностью неисправимого и не стареющего донжуана.