По волнам жизни. Том 2

Вопрос о помещениях играл для студенчества самую острую роль. В первое время, по приезде, пользовались бульварными скамьями и т. п. Но долго это длиться не могло. Устраивались, кто как умел. Между прочим, студенты нередко разыскивали заброшенные и разоренные дворницкие. В ту пору дворники повсюду переселились уже в «барские» помещения. Вместо них с радостью селились в дворницких студенты: все же лучше, чем ночевать на бульварах…

Также весьма больным для студентов вопросом являлось исчезновение учебников. Прежние выпуски были исчерпаны, новых не издавалось. Учиться действительно было трудно. Иногда единственный экземпляр учебника обслуживал 10–20 человек. В таких случаях занимались по нему в порядке очереди, во всякое время суток — отдыха учебник не имел. За неимением света за столом выстаивали часами за чтением в уборной.

О посещении одного из новых студенческих, с позволения сказать, общежитий американцем из АРА уже говорилось на стр. 178–179.

При всем этом — постоянное чувство, у многих студентов, голода. Столовой АРА могло пользоваться лишь небольшое число счастливцев.

Я был как-то приглашен студентами присутствовать на большом их собрании. Меня покоробило, когда один студент-еврей говорил длинную речь на тему, как выгоднее студентам сделать запасы капусты… Эта речь вызывала насмешки по адресу говорившего и со стороны студентов. Вероятно, потому что у оратора чувствовалось желание кое-что заработать от товарищей на поставке им этого продукта. Но, на самом деле, это не было так смешно.

У студентов были свои организации, через посредство которых они общались с нами. В мое время во главе организации студентов нашего факультета стоял Мациевич, очень разумный и толковый молодой человек.

Отношения между студенчеством и профессурой были тогда небывало дружеские. Сомневаюсь, чтобы нечто подобное существовало в прежние времена. Конечно, больше всего объединяла общая опасность и общая вражда к насильникам. На какие-либо трения между нами не было ни малейшего намека. Более того, не один раз к А. М. Винаверу, ко мне, а вероятно, и к другим профессорам студенты, в лице своих представительных организаций, обращались за советами по своим, студенческим, делам, и к нашему голосу они внимательно прислушивались. Нам удавалось, при таких условиях, удерживать их иногда от рискованных политических шагов, на которые их толкала молодая горячность.

Осенью 1922 года, после погрома профессоров и писателей и высылки части из них за границу, при терроризированности оставшейся профессуры, был нанесен большевицкий удар этой славной молодежи. Их разметали в Соловки, в Архангельский район, в Сибирь…

Неостуденчество

Та студенческая молодежь, о которой только что говорилось, появилась на студенческих скамьях или заканчивала среднюю школу еще до большевизма. Но теперь хлынули волны нового студенчества, с иной физиономией.

Когда крах затеи с допуском в университет по единственному признаку — достижению 16-летнего возраста — стал явным и для Наркомпроса, начали понемногу вводить разные ограничения и довели это дело до поверочных испытаний знаний в особой большевизированной комиссии. И как-то сама собой возникла практика — не для новых студентов, а для уже бывших ими в других высших учебных заведениях, — по крайней мере, это строго соблюдалось в отношении нашего факультета, — чтобы на их прошении была обязательная разрешительная на прием надпись декана.

Это заставило меня рассматривать права каждого из таких аспирантов.

На факультете было решено, чтобы безусловно принимать переходящих по свидетельствам старых университетов, добольшевицкого возникновения. Из новых же, которые повозникали в провинции как грибы после дождя, с преподавателями средних школ, переименовавшимися ныне в профессоров, мы решили принимать лишь в случае согласия на зачет нашего профессора соответственной специальности, если он берет на себя ответственность за преподавание провинциального коллеги. В исключительных же случаях право на такой зачет предоставлялось декану.

Я, однако, редко прибегал к зачету таких курсов помимо согласия соответственного профессора, но к безусловным отказам приходилось прибегать часто.

Особенно изводил поток евреек, двинувшихся в Москву с химико-фармацевтического отделения Одесского университета. Вся их армия хлынула на естественный факультет, чтобы потом изловчиться перейти на медицинский. У этих студенток почти каждая зачетная книжка заключала в себе подчистки, переправки или подделки профессорских подписей. В результате, как только я видел книжку одесского химико-фармацевтического отделения, я настораживался и почти всегда находил фальшь. Мне помогал навык в запоминании подписей одесских профессоров, в особенности — секретаря факультета Е. Л. Буницкого.