По высочайшему велению

– Здравствуй, Санюша, – произнес прямо над ухом знакомый с детства голос, рука брата взяла ее ладонь и завела к себе под локоть.

От неожиданности она резко остановилась, но куда ей было тягаться силами со взрослым офицером – тот, не замедлив шага, увлек сестру за собой.

– Ты к нам? Почему пешком? – пролепетала она.

– Я к тебе. И гораздо важнее сейчас вопрос, не куда иду я, а откуда следуешь ты, – улыбнулись рыжие усы Александра Ивановича.

* * *

Дни Дмитрия Григорьевича Богрова закрутились в странном рваном ритме, будто бы время порой медленно, словно пружина, сжималось, а потом стремительно выстреливало, превращая часы в мгновения. Каждые сутки разделились на три не равных ни по размеру, ни по темпу, ни даже по цвету отрезка. В быстрые секунды, насыщенные электрическим светом, табачным дымом и кислым запахом мужского пота, вмещались целые часы обсуждений, изучения схем, накачивания инструкциями иногда попеременно то Кулябко, то Спиридовичем, а иногда и разом нестройной какофонией в оба уха несчастного Дмитрия Григорьевича.

После этих утомительных вечеров в «Европейской» и на Мариинской Богров с тяжелой головой и с еще большей тяжестью на душе полупьяной нетвердой походкой брел в условленное место, указываемое в ежеутренних неподписанных посланиях, где ждал никогда не унывающий Степа. Места для ночных рандеву его визави выбирал всегда разные, порой самые дикие и неожиданные. Например, во вторник, через день после злосчастного ужина у Николая Николаевича, позвал он Дмитрия на ту самую Лестницу, где когда-то оставил несчастного бывшего товарища с тридцатью «серебрениками». А днем позже и вовсе затащил на Подол, на Житнеторжскую площадь, и нет бы на монастырь смотрели, беседуя, – куда там! Будто бы случайно весь разговор прошел с видом на закрытое кладбище. «Чертов психолог», – ругался про себя Дмитрий, но тем не менее цели своей эти нехитрые уловки все-таки достигали, ибо обозначил для себя сии жизненные отрезки Дмитрий Григорьевич как черные и тягучие. Правда, были они еще странны и тем, что Степа только слушал, время от времени о чем-то спрашивал, уточняя детали, а распоряжений никаких не отдавал. Но в том, что они непременно последуют, Богров не сомневался.

И лишь утренние, дополуденные часы, как и заведено это природой и самим Творцом, оставались светлыми, долгими и солнечно-рыжими, так как в них была она – Саша. Мечущаяся душа Дмитрия Григорьевича облегченно замирала в блаженном покое, а счастливые мгновения окрашивались искрящимися в воздухе пылинками, солнечным зайчиком на сияющей коже плеча и тонким фиалковым запахом. Саша приходила почти каждый день – и впрямь за это можно было смириться с самодержавием, так сильно отвлекшим господина подполковника от семьи и супруги.

Однако жизненные отрезки черные и суетливые отнимали много больше сил и требовали несравненно больше времени, нежели моменты солнечные, что заметно отразилось даже на внешности Дмитрия Григорьевича. Всего за несколько дней он стал резче и как-то дерганее в движениях, плечи ссутулились, а под глазами залегли такие глубокие тени, что при беглом взгляде казалось, будто очки на нем не прозрачные, а с синими стеклами, как у слепого. У него появилась не свойственная ему никогда ранее привычка прятать голову в плечи, а вечерами, выходя на улицу, поднимать ворот летнего пальто и запихивать руки в карманы.

«Ничего, – частенько мысленно бормотал он, – всего неделя, много – две, и сбегу отсюда к чертовой матери. Деньги получу – и обратно в Ниццу, подальше от всех ваших змеиных дел».

Но беспощадный разум втасовывал в мысленные монологи измученного Дмитрия Григорьевича рыжие завитушки, пахнущие фиалкой, родинку на белой спине, и он еле сдерживал стон – ну куда он уедет от Саши? Хватит, пробовал – без нее уж лучше в петлю.

В терзаниях этих прожил Дмитрий Григорьевич неделю, а потом все жизненные отрезки его сравнялись в скорости, понеслись в еще более диком ритме, будто напуганная волчьим воем лошадь, которая, не слушаясь ни узды, ни кнута, тянет своего седока к обрыву, не страшась, что вот-вот под копытами ее вместо каменистой дороги окажется бездонная пустота: в двадцать четвертый день августа в Киев прибыл Столыпин, а двадцать девятого, в одиннадцать часов утра грустного праздника Усекновения главы Иоанна Предтечи, на нарядный киевский вокзал медленно, в клубах пахучего дыма вполз императорский поезд.

* * *

– На Николашку ходил смотреть? – Степа презрительно сплюнул под ноги и повернулся к Богрову.

В этот раз они, слава богу, встречались в месте обычном, без угрожающей ауры: просто сидели на скамейке на Софийской площади, лицом к медному гетману. Хотя, кто знает, может, и с этим местом Степу связывало что-то ему памятное.

– Нет, на кой он мне сдался?

– А я ходил. Аж в глазах зарябило от павлинов этих разряженных и болванов верноподданнических. «Твой» там тоже был.

– Тоже павлин?