Победить Наполеона. Отечественная война 1812 года

Генерала Потёмкина называли не иначе как отцом-командиром. Его распоряжение об отмене телесных наказаний с энтузиазмом поддержали все офицеры полка. Среди них было много будущих декабристов: Сергей Иванович и Матвей Иванович Муравьёвы-Апостолы, Сергей Петрович Трубецкой, Иван Дмитриевич Якушкин, Михаил Павлович Бестужев-Рюмин, Фёдор Петрович Шаховской. Сергей Муравьёв-Апостол был уверен, что служба нисколько не страдала от добрых отношений, установившихся между офицерами и солдатами, она только выигрывала: дисциплина среди солдат установилась безупречная. «Мыслимо ли было, – писал он, – бить героев, отважно и единодушно защищавших Отечество, несмотря на существовавшую крепостную зависимость, прославившихся за границею своею непоколебимою храбростью и великодушием?»

Зато всемогущий Аракчеев видел в «реформах» Потёмкина подрыв воинской дисциплины и нежелательный пример для других командиров частей. И без особого труда добился у царя его удаления.

Это ещё одно подтверждение и двуликости, и ненадёжности Александра Павловича. Он отлично знал Потёмкина (во время военных действий во Франции тот был его генерал-адъютантом), знал, как любят семёновцы своего командира, знал не понаслышке: сам был шефом первой («государевой») роты Семёновского полка. Да и вообще с семёновцами его связывали отношения совершенно особые: именно они несли караул в Михайловском замке в ночь убийства Павла I и беспрепятственно пропустили заговорщиков. Именно они первыми приветствовали в 1801 году нового государя. И тем не менее – Александр позволил Аракчееву себя уговорить… А ведь он отлично знал, что дружба и взаимопонимание, общность интересов, сложившиеся как у офицеров между собой, так и между офицерами и солдатами, делали Семёновский полк лучшим в российской армии.

Однако для Аракчеева это означало, что полк «разболтался», и он назначает на место Потёмкина своего любимца полковника Шварца. Это назначение преследовало одну цель – уничтожить в полку атмосферу, которую Аракчеев почитал для российской армии недопустимой.

Якова Александровича Потёмкина перевели в Рязань. Вроде бы – с повышением. На самом деле – подальше от столицы и от его «отравленных» духом свободы подчинённых. Но генерал упорно продолжал носить семёновскую форму. В ней он изображён и на портрете в Военной галерее Зимнего дворца…

А полковник Шварц довольно быстро выполнил задачу, которая перед ним (не официально, избави Бог!) стояла. Его жестокость, грубость, пренебрежение человеческим достоинством солдат привели к акции протеста, поименованной в те времена бунтом. За отказ повиноваться командиру полка первая рота была отправлена в Петропавловскую крепость. Восставшие не сопротивлялись – были уверены в своей правоте и надеялись, что сидеть в крепости им недолго: государь разберётся, их повелит освободить, а изверга Шварца – наказать…

А государь был разгневан. Более того – всерьёз напуган. Он подозревал, что восстание семёновцев организовали члены тайного общества. Хотя люди, трезво оценивавшие события, подозрения в заговоре (которого и в самом деле не было) решительно отвергали.

За судьбой семёновцев следила вся столица и, надо отдать должное людям из разных слоёв общества, почти все сочувствовали солдатам. И большинство, как и сами семёновцы, верили: государь разберётся по справедливости.

А решение императора было таким: из восьмисот двух привлечённых к ответственности солдат наказать шпицрутенами около шестисот человек. Каждого десятого из двухсот шестнадцати бить ещё и плетьми. Восемь солдат прогнать по шесть раз сквозь строй через батальон. Остальным присутствовать при наказании товарищей, которое на самом деле было не чем иным, как самым жестоким видом смертной казни. После этого полк раскассировать, всех солдат и офицеров разослать по разным армейским (не гвардейским) полкам. Этот приговор вызвал ужас. В справедливость и милосердие царя верить становилось всё труднее…

Понятно, что «семёновская история» не прибавила любви к императору. Вот как описывает Филипп Филиппович Вигель настроение тогдашней офицерской молодежи: «Раз случилось мне быть в одном обществе, где было много офицеров. Рассуждая между собою в особом углу, вдруг запели они на голос известной в самые ужасные дни революции песни богомерзкие слова её, переведенные надменным и жалким поэтом, полковником Катениным, по какому-то неудовольствию недавно оставившим службу Я их не затверживал, не записывал; но они меня так поразили, что остались у меня в памяти, и я передаю их здесь:

Отечество наше страдает

Под игом твоим, о, злодей!

Коль нас деспотизм угнетает,

То свергнем мы трон и царей.

Свобода, свобода!

Ты царствуй отныне над нами.

Ах, лучше смерть, чем жить рабами:

Вот клятва каждого из нас!»