Победить Наполеона. Отечественная война 1812 года

К слову, надо отдать должное Алексею Петровичу Ермолову – пройдёт около двух месяцев после того, как недоброжелателям Барклая удастся добиться его смещения, и генерал напишет своему другу Арсению Андреевичу Закревскому (бывшему адъютанту Барклая-де-Толли, будущему генерал-губернатору Москвы): «Правда, что мы заменили Михаила Богдановича лучшим генералом, то есть Богом, ибо, кажется, один уже он мешается в дела наши, а прочие ни о чём не заботятся. Мы не знаем, что из нас будет, никто ни о чём не думает, и, кажется, трусость гнусная есть одно наше свойство. Хотелось мне, чтобы… Михаил Богданович кончил дела, которые происходили в его командование, ибо не было дела, которого бы должны мы стыдиться…»

Потом многие поймут: тем, что сделал Барклай, решившись пойти против всех, проявив беспримерное гражданское мужество, должно гордиться. Об этом свидетельствует письмо генерала Михаила Семёновича Воронцова тому же Арсению Андреевичу Закревскому, написанное уже после Бородинского сражения: «Разные трудные обстоятельства обратили на него от многих негодование. Это пройдёт, как всё успокоится, и ему во многом отдадут справедливость… ему мы обязаны тем укомплектованием, коим армии наши теперь держатся, и даже что он первый и он один причиной, что последовали роду войны, который со всеми ошибками и со всеми несовершенствами в исполнении есть один, который мог нас спасти и должен, наконец, погубить неприятеля. Михаил Богданович и во фронте и в советах может быть полезен Отечеству…»

Казалось бы, первым должен был защитить и поддержать главнокомандующего назначивший его на этот пост император. Не защитил. Не поддержал. Как всегда, решил уклониться, спрятаться за спину Барклая – в случае поражения виноватым признают главнокомандующего, он же, Александр, останется чист. В общем – очередное предательство. Правда, много позднее Александр поймёт (или ему объяснят) и снова назначит Барклая-де-Толли (уже фельдмаршала) главнокомандующим русской армией. Но это случится уже не на русской земле и уже после смерти Кутузова.

А пока наступает 20 августа, и Барклай-де-Толли узнаёт, что по настоянию дворянства обеих столиц царь назначил на его место шестидесятисемилетнего генерала, светлейшего князя Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова, только что одержавшего победу в очередной русско-турецкой войне. Известие это Михаил Богданович получил в Царёве-Займище. Именно это место считал он самым удобным для генерального сражения с Наполеоном.

Его письмо жене – тому подтверждение: «После многочисленных кровопролитных сражений, которыми я на каждом шагу задерживал врага и нанёс ему ощутимые потери, я передал армию князю Кутузову, когда он принял командование, в таком состоянии, что она могла помериться силами со сколь угодно мощным врагом. Я её передал ему в ту минуту, когда я был исполнен самой твёрдой решимости ожидать на превосходной позиции атаку врага, и я был уверен, что отобью её. Я не знаю, почему мы отступили с этой позиции и таскаемся, как дети Израиля в пустыне».

Множество документов свидетельствует: Барклай-де-Толли не только стремился сохранить армию, но и готовил контрнаступление. Но… не случилось.

Однако стратегический план отстранённого главнокомандующего русская армия продолжала выполнять: отступая, изматывала противника арьергардными боями.

А что же Наполеон?

Напомню: в воззвании, обращённом к армии в первый день войны, он писал: «Россия сама стремится к своей гибели, и её судьба должна совершиться». Пророческие слова. Но – парадокс – они точно определили не судьбу России, а судьбу самого императора французов. Диву даёшься, сколько ошибок, непростительных для человека его масштаба, он совершил во время русской кампании. Разумеется, первой и главной ошибкой было само решение начать эту бессмысленную войну, не нужную ни Франции, ни ему самому.

А потом одна необъяснимая ошибка следовала за другой. Почему он пошёл на Москву? Его слова, что Москва – сердце России, конечно же, правда. Но это – всего лишь эмоции. Ведь завоёвывать Россию Наполеон изначально не хотел. Единственное объяснение – давно овладевшая им мысль о движении через Москву в Индию. Но зачем для этого тащить в Москву всю свою огромную армию? Ведь сам говорил: главное – заставить Александра просить мира и не заставить его (!), а по-хорошему договориться о совместном походе в Азию. Вывод напрашивается один: нужно идти в столицу империи и там вынуждать, уговаривать царя заключить мирный договор. Тем более что Петербург – самое уязвимое место России. То войско, которое привёл через границу Наполеон, вполне способно было отрезать столицу от страны и добиться желанной цели. Это было ясно многим наполеоновским генералам. Но не ему… А между тем Александр, фактически изгнанный из армии, после короткого визита в первопрестольную безвыездно жил в Петербурге. Казалось, он был в безопасности. Действительно, ни вражеская пуля, ни ядро, ни сабля там не угрожали. Но тяжело было невыносимо. В глубине души он понимал: военачальники от него избавились. Он был оскорблён, чувствовал свою никчёмность, но тщательно и вполне успешно это скрывал. Умение носить маску, которым овладел в юности, пришлось как нельзя кстати.

Ему самому не было ясно, ради чего, собственно, проливают сейчас кровь его подданные. Возможно, мучила совесть. Он всячески поддерживал мнение, что в войне виноват только Наполеон. Но сам-то знал: у него, Александра, была возможность предотвратить кровопролитие. Он этого не сделал. Не захотел. Каждый день приходили известия, одно другого ужаснее: погибли тысяча, три тысячи, пять… Он не забыл кошмар Аустерлица и, может быть, наступив на собственную гордость, решился бы попросить мира. Но понимал: Россия, мужицкая, лапотная, непонятная даже ему, а уж тем более Наполеону, с захватчиком не смирится. Никогда. И у него хватило не только ума, но и интуиции, чтобы безошибочно решить: он, русский царь, должен и будет сейчас действовать не как хочет сам, а как требует эта самая мужицкая Россия.

«Не в ту страну вошёл он, – писал Александр, – где один смелый шаг поражает всех ужасом и преклоняет к стопам его и войска, и народ. Россия не привыкла покорствовать, не потерпит порабощения, не предаст законов своих, веры, свободы, имущества. Она с последнею в груди каплею крови станет защищать их».

И он, который в большинстве случаев был послушен своей властной и безжалостной матушке, на этот раз её мольбам заключить мир с «корсиканским чудовищем» (трусила она панически) не уступил.

Вообще-то страхи Марии Фёдоровны и большинства придворных были безосновательны. Ещё в первые дни войны фельдмаршалу Петру Христиановичу Витгенштейну было поручено командовать I корпусом, прикрывающим пути на Петербург войскам маршалов Макдональда и Удино. В то время как главные армии отступали, Витгенштейн нанёс несколько поражений сильнейшим своим противникам. С тех пор его стали называть не иначе как «защитником Петрова града».

Но после сдачи Москвы нападение французов на столицу стало казаться неотвратимым. Было даже опубликовано «Известие об эвакуации Петербурга». Начиналось оно с того, что «здешнему городу не предстоит никакой опасности», продолжение же было куда менее оптимистичным: предлагалось безотлагательно вывезти ценности, дабы облегчить «жителям способы с лучшим порядком и без смятения выезжать отселе внутрь земли». Петербург охватила паника. Двор готовился к эвакуации.

Император панике тоже поддался: повелел увезти «Медный всадник» на север России. Были уже построены специальные баржи для перевозки. Но… воспротивился сам Пётр. Самодержцу сообщили, что некий майор Батурин видел пророческий сон: будто бронзовый гигант съезжает со скалы, мчится к царскому дворцу (Александр в то время жил не в Зимнем, а в Каменноостровском дворце) и обращается к своему правнуку с такими словами: «Зачем ты тревожишь меня! Знай, пока я стою на своей скале, Петербург неприступен!»

Государь немедленно приказал: статую оставить в покое! Наполеон не вошёл в город Петра. А легенда о медном заступнике и по сей день жива.

Страшным разочарованием для Александра стало поведение пруссаков, для которых он столько сделал, которым верил. Он считал, что они участвуют в войне только для вида, чтобы не прогневить Наполеона. А они не только беспощадно убивали русских солдат, но и грабили захваченные земли куда усерднее, чем французы. Пруссаки, как и их благочестивый монарх Фридрих-Вильгельм III, клявшийся Александру в вечной дружбе, надеялись получить от Наполеона в награду значительную часть русской территории – весь Прибалтийский край. Кто же тут вспомнит о романтической клятве? Но едва Наполеона прогонят с русской земли, пруссаки немедленно переметнутся на сторону России. И Александр, не забывавший даже мелких обид, их почему-то простит…

А вот Кутузова простить не мог. Тот всего лишь был свидетелем позора императора при Аустерлице. А ещё… присутствовал на последнем ужине Павла Петровича и слышал его слова о странном зеркале, в котором тот видел себя со свёрнутой шеей…

Только под постоянным давлением, которому устал противиться, император назначил Кутузова главнокомандующим, заявив при этом: «Общество желало его, и я его назначил. Что же касается меня, то я умываю руки». Потом вынужден был награждать, демонстрировать восхищение и благодарность. Но после того, как Кутузов оставил Москву, Александр, уже не считая нужным сдерживать неприязнь, писал: «На Вашей ответственности останется, если неприятель в состоянии будет отрядить значительный корпус на Петербург… Вы ещё обязаны ответом оскорблённому Отечеству в потере Москвы». Эта потеря, каждый из тридцати шести дней пребывания Наполеона в Москве, стали для царя испытанием, наверное, не меньшим, чем ночь на 11 марта 1801 года. А ещё – нескрываемое осуждение близких… В первых числах сентября он получил письмо от Екатерины Павловны. Вообще-то она писала брату каждый день (!), старалась утешить, вдохнуть мужество. Но это письмо было особенным: «Я не в состоянии больше сдерживаться, несмотря на боль, которую мне придётся причинить вам, дорогой друг… Вас во всеуслышание винят в несчастье вашей империи, в крушении всего и вся, наконец, в том, что вы уронили честь страны и свою собственную. И не какая-нибудь группа лиц, а все единодушно вас хулят… одним из главных обвинений против вас стало то, что вы нарушили слово, данное вами Москве… вы с пренебрежением бросили её. Создаётся впечатление, что вы её предали. Только не подумайте, что грозит катастрофа в революционном духе, нет! Но я предоставляю вам самим судить о положении вещей в стране, где презирают своего вождя. Ради спасения чести можно отважиться на всё, что угодно, но при всём стремлении пожертвовать всем ради своей родины возникает вопрос: куда же нас вели, когда всё разгромлено и осквернено из-за глупости наших вождей?…помимо чувства унижения потеря Москвы возбудила и жажду мщения. На вас открыто ропщут, и я полагаю, что обязана вам это сказать… спасайте вашу честь, подвергшуюся нападкам. Ваше присутствие в армии может вернуть вам симпатии, не пренебрегайте никакими средствами и не думайте, что я преувеличиваю: нет, к несчастью, я говорю истинно». Он последовал её совету, вернулся в армию. Но только после того, как французов изгнали из России…

Сейчас самое время вернуться к ошибкам Наполеона. Об одной из них – роковой – сказал Пушкин: «Как сердца русских не постигнул ты с высоты отважных дум?» В самом деле – как он не дал себе труда понять, что русские – не немцы, не итальянцы? Что они никогда не смирятся с властью иноземцев (примеры ему, знатоку мировой истории, были известны)? И даже когда в Смоленске впервые встретился с русским ополчением, не сумел оценить этих бородатых мужиков, зачастую вооружённых только топорами, вилами да кольями. Если бы ему сказали, что именно они станут главными победителями его Великой армии, он принял бы это за неудачную шутку.