Почему евреи не любят Сталина

В процессе следствия ему припомнили все: и то, что он в молодости уехал учиться в Германию якобы для того, чтобы навсегда покинуть СССР, а в Гамбурге отправлял под видом посуды оружие для Чан Кайши, и его работу в ЕАК. Его также обвинили в том, что в 1946 г. он установил личную связь с американским резидентом, которого информировал о положении дел в Союзе советских писателей. Под пытками Квитко признался во всех «грехах». Даже в том, что писал на языке идиш, и это было тормозом на пути ассимиляции евреев, что идиш отжил свой век, обособляет евреев от дружной семьи народов СССР, является проявлением буржуазного национализма. В одиночной камере Лубянской тюрьмы Квитко провел более двух лет. Незадолго до гибели, находясь в тюрьме, он написал стихотворение «Тюремный романс», в котором есть такие строки:

Нет, милый друг,
Не свидеться нам —
Дверь мою холод сковал по углам.

И вырваться трудно, поверь мне, поверь мне…

И ты не являйся сегодня, мой друг!
Гостят у меня тишина и забвенье,
И в сердце от горьких предчувствий испуг.

Мы встретимся завтра… А может быть, позже,

Когда засверкает на листьях роса,
Когда засияет в окне день погожий,
И солнце заглянет в глаза…

Не суждено было случиться такому дню в жизни Льва Квитко. 12 августа 1952 г. суд приговорил его к высшей мере наказания — расстрелу. В этот день были расстреляны выдающиеся представители еврейской литературы на идиш. Фашизм убил ее читателей, другой тоталитарный режим — ее писателей.

Об этом страшном событии, как о многом другом, по ту сторону «железного занавеса» не знали. Вскоре после смерти Сталина первая группа советских писателей приехала в США. В их числе был Борис Полевой. Известный американский писатель Г. Фаст спросил у него: «Куда девался Лев Квитко, с которым я подружился в Москве и потом переписывался? Почему он перестал отвечать на письма? Здесь распространяются зловещие слухи». — «Не верь слухам, — ответил Полевой. — Лев Квитко жив-здоров. Я живу на одной площадке с ним в писательском доме и видел его на прошлой неделе». На самом деле к тому времени прошло более полугода после расстрела Квитко. Об этом эпизоде можно прочитать в книге Г. Фаста «Голый бог».

В 1955 г. последовала реабилитация поэта, вышло множество его детских книг. В 1976 г. появился сборник статей и воспоминаний о Квитко, что было принято делать только для признанных классиков советской литературы. Писатель Л. Пантелеев в своих воспоминаниях о Л. Квитко написал: «Есть люди, которые излучают свет. Таким был Квитко». Таким он и остался в своих добрых, жизнерадостных стихах.

На суде, который проходил с 8 мая по 18 июля 1952 г., Перец Маркиш преобразился. Как вспоминала единственная оставшаяся в живых подсудимая по «делу» ЕАК академик Лина Штерн, Маркиш выступил на процессе с яркой, взрывчатой речью. Его не прерывали — ведь слушали его только судьи и обвиняемые. А судьи были уверены, что никто никогда не узнает, о чем говорил Маркиш. В своем последнем слове он обвинил своих палачей и тех, кто направил их руку. Это была речь не обвиняемого, а обвинителя. Он решительно отвергает обвинения в национализме и воздает должное языку идиш, сыгравшему великую роль в самосохранении нации: «Этот язык, как чернорабочий, поработал на массы, дал им песни, плач. Дал народу все в его тяжкие годы, когда он жил в оторванности от России в черте оседлости» (последние четыре слова — конечно, вынужденные, когда стоишь перед судьями, которые уже заранее вынесли свой приговор).

Прокурор потребовал, чтобы все подсудимые были приговорены к 25 годам заключения. Такой приговор показался Сталину и его банде слишком мягким, и Военная коллегия Верховного суда пересмотрела его и приговорила тринадцать из четырнадцати обвиняемых к смертной казни. Только Лина Штерн получила пять лет.

В своем обзоре я остановился лишь на одном жанре творчества Переца Маркиша — на его поэзии. Перец Маркиш прежде всего — поэт. Но он был великим мастером во всех других жанрах литературы — прозе, драматургии, литературной критике, эссеистике, журналистике.

В заключение хочу отметить следующее. Во времена Маркиша, как и до, и после него, находились люди, пренебрежительно относившиеся к языку идиш. И ныне есть немало таких людей.