Почему любовь ранит? Социологическое объяснение

Это движение в сторону рационализации, однако, не устраняет всех проявлений страсти; скорее, по мнению Вебера, оно порождает попытки восстановить порядок переживания, в котором господствуют пыл и страсть, но лишь опосредованно и понемногу[381]. В свете этого можно истолковать культ эмоций двадцатого века. Но там, где Вебер и другие понимали рационализацию как противопоставление эмоциям и противостояние им, я предполагаю, что задача социологического анализа состоит в том, чтобы понять рациональность и рационализацию не как культурную логику, противопоставленную эмоциональной жизни, а скорее как работу именно в сочетании с ней[382]. Рациональность — это узаконенная культурная сила, которая пришла к перестройке эмоциональной жизни изнутри, т. е. изменила основные культурные сценарии, посредством которых эмоции понимаются и обсуждаются. В то время как романтическая любовь сохраняет уникальную эмоциональную и культурную власть над нашими желаниями и фантазиями, культурные сценарии и инструменты, доступные для ее создания, все больше противоречат сфере эротики и даже разрушают ее. Таким образом, в эмоциях любви задействованы, по меньшей мере, две культурные структуры: одна основана на мощной фантазии эротического самоотречения и эмоционального слияния; другая основана на рациональных моделях эмоциональной саморегуляции и оптимального выбора. Эти рациональные модели поведения глубоко преобразовали структуру романтического желания, подрывая культурные ресурсы, благодаря которым исторически проявлялись страсть и эротизм.

Чарующая любовь

Вебер был не совсем точен в определении переживания «очарованности», но мы можем вывести его от противного, из того, что определяет разочарование. Очарованность опосредована мощными коллективными символами, которые дают ключ к чувству священного. Она основана на убеждениях и чувствах, которые вовлекают и мобилизуют всю личность целиком; эти убеждения и чувства не обрабатываются в когнитивных системах второго порядка и не являются рационально оправданными. Эти символы составляют и подавляют эмпирическую реальность верующего. В переживаниях очарованности нет сильного различия между субъектом и объектом. Таким образом, объект веры и сама вера имеют для верующего онтологический статус, который не ставится под сомнение. Можно сказать, что элементарные формы «чарующей» любви как культурного прототипа и феноменологического опыта напоминают следующую модель: