Почему любовь ранит? Социологическое объяснение

В истории Западной Европы, возможно, первой широко распространенной культурной моделью, поставившей страдание в центр любовных переживаний, была куртуазная любовь[335]. В литературе прованских трубадуров страдания, вызванные безответной любовью, очищали душу влюбленного. Само страдание представляло собой источник поэтического вдохновения трубадуров. Благодаря влиянию Платона куртуазная любовь была в высшей степени идеалистической и, таким образом, могла превратить любовь и связанные с ней страдания в благородное переживание. Более того, любовь и страдания облагораживали и влюбленного, и возлюбленного; любовь в этой схеме «делала людей лучше, возвышенней, утонченней, острее чувствующих свою человеческую природу»[336]. Ярким примером этого является следующее признание:

Я нахожу боль любви столь приятной, что, хоть я и знаю, что она убьет меня, я не хочу и не смею жить без Мидонc (Миледи) и не могу изменить ей; ибо она такова, что я почту за честь просто умереть как ее преданный поклонник, а если она не прогонит меня, во сто крат большую честь; и посему я должен ей служить без промедления[337].

Страдание не уничтожает личность; напротив, оно восхваляет и возвышает ее. Очевидно, что страдание интегрировано в общее представление об индивидуальности, восхваляющее мужскую доблесть, верность, силу и преданность женщине. Из этого следует, что страдание является выражением аристократических ценностей.

Аристократический идеал страдания был неразрывно связан с христианскими ценностями: он не делал взаимность условием любви и рассматривал страдание как очищение души. Христианство предоставило повествовательную основу для организации познания страдания и даже рассматривало его как теологический знак спасения. Христианство как культурная сфера придало смысл страданию, превратив его в позитивный и даже необходимый опыт, возвышающий душу и позволяющий личности достигнуть богоподобного состояния. Таким образом, в этой культурной матрице страдание не разрушает личность; оно помогает сформировать и возвысить ее. С упадком христианства романтическое страдание стало еще одним источником самоуважения в художественном творчестве, и особенно в Романтизме, где, как и в христианстве, страдание считалось неизбежным, необходимым и высшим измерением существования[338]. Лорд Байрон, один из наиболее ярких представителей романтизма, восхвалял самоуничтожение и уничтожение других в любви. Он мог написать так: «Мои объятия были роковыми. <…> Я любил ее и уничтожил»[339]. Байрон, как и другие романтики, был сенсуалистом, рассматривавшим боль как проявление более высокого существования. «Великая цель жизни — это ощущение, — писал он своей будущей жене, — ощущение того, что мы существуем, даже если испытываем боль»[340]. Таким образом, отсутствие взаимности не воспринималось как уничтожение личности, поскольку признание и чувство собственного достоинства не являлись условием познания любви, и так как считалось, что жизненная энергия личности выражается в разнообразных переживаниях, от любви до мученичества. Романтические проявления любовных страданий были культурно оформлены и сформированы под организующим влиянием меланхолических переживаний. Меланхолию характеризует то, что она эстетически идеализирует чувство любви и, как в куртуазной любви, облагораживает человека, испытывающего ее. Романтическая меланхолия была в основном мужской и считалась неотъемлемой частью модели личности, в которой страдание даровало статус героя мужчине, доказавшему глубину своей души благодаря способности терпеть. При меланхолии страдание не затрагивает и не ставит под сомнение моральные критерии личности, но помогает выразить изящество и утонченность души. Можно пойти еще дальше и утверждать, что пострадавшие накапливали своего рода символический/эмоциональный капитал. Более того, поскольку эти представления о любви и страдании часто были, хотя и не полностью, прерогативой мужчин, это может также указывать на то, что они служили усилению образа мужественности как жизненной энергии, как формы доблести.

Однако женщины, особенно в высших интеллектуальных слоях общества, не были чужды этой чувствительности. Маргарет Фуллер, современница Ральфа Уолдо Эмерсона, жившего в первой половине XIX в., и женщина, обладающая потрясающим характером и умом, была совершенно несчастлива в любви: нередко она любила тех, кто не отвечал или не мог ответить на ее страстные чувства. Кристина Неринг подвела итог тому, как Фуллер осмыслила пережитый ею опыт: