Почему Мангышлак

Откуда-то налетели облака, подхватили солнце под руки и потащили прочь, будто пьяного. Но оно легко стряхнуло их, дескать: «Прочь! Я гулять желаю» – и опять ну глумиться с самой что ни на есть пьяной навязчивостью.

Конечно, это была лишь охватившая меня эйфория. Ибо предо мной был Каспий, я был перед Каспием, мы наконец-то встретились, и это была идеальная встреча. Так все и должно было быть. Именно так я все это себе и представлял.

Теперь предстояло очутиться на пляже. Сделать это было нелегко. Мангышлак обрывался к морю почти двухсотметровой уступчатой стеной. И так было и вправо, и влево, насколько хватало взгляда. Это не совсем чинк, в обрыве есть что-то от пирамиды, он многоярусный, этот гигантский обрыв, нужно лишь понять, как попадать с яруса на ярус.

Вскоре мы отыскали спуск. Он был весь покрыт булыжниками, он был крутоват, но в целом он был проезжим для нашего автомобиля. Вел он на уступ метрах в тридцати ниже. От него галсом в другую сторону уходил еще один, а ниже – следующий. Походило это на горный серпантин, только с гораздо более короткими и крутыми отрезками.

Включив все спецрежимы, начали спуск. Достигнув середины обрыва, поняли, что на этом, пожалуй, все. Спуститься ниже, конечно, еще сколько-то можно, а вот обратно в гору без спецсредств нам уже не выехать. К тому же здесь была превосходная площадка, метров, наверное, пятьдесят на пятьдесят. Это была ровнейшая, без единой трещинки, без единого кустика каменная плита. И выдавалась она над обрывом почти точь-в точь таким же живописным уступом, что и знаменитый «язык тролля» в Норвегии.

Похватав пляжные вещи, мы начали спуск пешком. И вскоре мы уже плескались в удивительно чистой, чуть прохладной, но вполне терпимой для уральского человека каспийской воде. Температура ее была градусов шестнадцать, она бодрила и освежала. На контрасте с сорокаградусной жарой вода была в самый раз.

Мы плавали и плескались, ныряли и бултыхались в прибое, устраивали заплывы вдаль и на скорость. Бахвалились друг перед другом невесть откуда взявшимися олимпийскими навыками в технике кроля и баттерфляя, отдавая, впрочем, дань и таким незаслуженно забытым стилям, как «по-дну-раком», «топориком» и «по-солдатски».

Солнце сушило наши макушки, как только они вздымались над водой, чистейшее море смывало с нас всю дорожную копоть, осевшую за столько дней, белейший донный песок блестел под ногами обманкой – казалось, что до дна едва-едва метр, хотя было все три, широченный пляж роскошествовал перед нашим взором, будто самый распрекрасный мрамор изысканных древнеримских купален. Высилась толща двухсотметрового скалистого, обточенного, как фриз ханского дворца, крутого берега, опоясывающего, казалось, весь Каспий. На нем едва угадывалась точка нашего автомобиля.

И я, чуть подплыв к берегу и ощутив под ногами дно, вдруг замер на мгновение, а потом совершенно безотчетно, дико, привольно, как только и может совершенно неприрученное, свободное существо, принялся скакать и орать: «Сбылась моя мечта!» Нет, не так: «СБЫЛАСЬ МОЯ МЕЧТА!!!»

И это было удивительно, и это было правдой. С меня будто сошли наслоения, толщи тех десятков лет, когда она жила во мне, эта мечта, забиваемая, загоняемая внутрь заботами, нуждами, рутиной, повседневностью, всем мыслимым, недомыслимым, перемыслимым, всем сказанным и недосказанным, всем тем, что держит тебя, будто рабскими тяжкими оковами, которые на деле оказываются не толще и не прочнее луковой шелухи обстоятельствами, обязательствами да и черт пойми чем еще – всем, что являет собой гнет и уныние человеческой жизни.

Все это было смыто вмиг, и эта мечта явилась мне во всей своей чистоте и красе.

И вся моя жизнь, все хорошее и плохое, лучшее и худшее, прекрасное и ужасное стоили того мгновения. И стало так хорошо, будто, плескаясь в Каспии, я парил на горних, божественных воздусях. И было это самым что ни на есть настоящейшим, беспримесным счастьем.

И оно длилось и длилось, и не было никакой грусти, что, дескать, вот, сбылась мечта, и как же теперь без нее жить. Ибо душа, братцы, не терпит пустоты. Ее вместилище должно быть заполнено все, без остатка, как свет заполняет собой все и всякое пространство. И, стало быть, будет новая мечта, или есть новая мечта, неважно. И надо жить так, чтобы никакой внешний гнет не истребил ее. Пусть давит, пусть жмет, пусть душит кольцом, в человеке должна жить мечта. Именно она причина всякого дерзновения.

Когда мы замерзли и накупались, солнце уже ощутимо склонилось к западу. Вечерело. Километрах в трех севернее виднелась вдающаяся в море группа камней-окатышей. Мы решили, что это и есть знаменитые черные скалы, и отправились до них прогуляться, как есть, в пляжном одеянии.

Путь наш шел по широкому белому пляжу. Такой цвет он имеет не из-за песка, а из-за битых и молотых в мелкие осколки ракушек, плотным ковром покрывающих все пространство, докуда, как угадывалось, может дотянуться своим длинным языком прибой.