Почему Мангышлак

Вдоль дорог сначала встречались небольшие деревца – чья-то попытка создать в пустыне нечто вроде лесополосы, видимо чтобы зимними ветрами не передувало дорогу. Затем дорога пошла среди чахлого куста, верблюдов и лошадей, разгуливающих по полотну как попало. Верный признак наступления иного, степного уклада.

Вскоре и мы свернули с асфальта влево, к морю. Теперь перед нами лежал веер набитых по степи направлений, и требовалось выбрать, какого придерживаться. Так уж повелось: на Мангышлаке каждый набивает себе дорогу, как хочет. Недаром Мангышлак зовут землей тысячи дорог. Рельеф местности этому способствует. Не хочешь ехать по чужой дороге, шуруй прямо – будет у тебя своя.

Не все следуют этому правилу сразу же и встают сперва на чужую колею. Но это только сперва. Отсюда второе правило степного дороговедения – каждая дорога непременно раздваивается. И какой бы из сторон этой развилки ты ни придерживался, раздвоится и она. Это третье правило. И так будет до тех пор, пока ты не достигнешь цели. А ты ее не достигнешь или достигнешь. Это четвертое правило. Все четыре я придумал сам, походя.

И вот начались наши великие степные блуждания. Навигаторша Оксана сказала «Ой!», прикрыла ладошкой рот и растворилась в великом степном молчании.

Нам нужна была Голубая бухта. Или Белые пески. Или Черные камни. Кто их разберет. GPS-координаты показывали, что все эти места неподалеку друг от друга. Но толку-то от этих координат, когда вокруг лишь ширь степи, лишь редкие пастбища и никого народу.

Изредка проносились мимо пастухи на мотоциклах, с замотанными в тряпки головами и очками-консервами, точь-в-точь дикие мотовсадники из постапокалиптических фильмов типа Mad Max. Такое одеяние позволяет местным пастухам быстро передвигаться в условиях пустынных, песчано-соленых ветров, но выглядит эта картина диковато. Ну уж в диковинку, это точно. Передвигались эти мотопастухи быстро и появлялись редко, потому с надеждой уточнять у них дорогу мы сразу распрощались.

Вообще, назревало какое-то движение. Небо было голубым, но таскало по нему какую-то просерь во всех смыслах этого слова. Как там в песне – небо осенью серое с просинью? Тут все наоборот – весна, и небо синее с просерью. Тянуло ветерком, взметывались тут и там в воздух струйки песка, бродила по солончакам мороком бело-желтая взвесь. Их белые ленты вдруг темнели, будто снятые с раненого несвежие бинты.

Что-то назревало, и делалось нехорошо. Носились лошади, верблюды, тоже будто зараженные нашим беспокойством. И вдруг посреди всей этой суеты мы увидели стоящий на взгорке автомобиль. Бросив плутания по колеям, мы ломанулись к нему напрямую – уж столь спокойно стоящий посреди пустыни автомобиль мог принадлежать только местному. Сейчас-то мы у него все и разузнаем.

Автомобиль оказался древнейшим, однако не лишенным экстерьерного лоска «Опелем Кадетт». Кто знает, тот понимает. Имел сей аппарат польские номера, а его водитель, распахнув все окна, безмятежно спал, для большего умиротворения включив на магнитоле что-то симфоническое.

Чего только не встретишь в степи! Но стоит отметить, что появление невозмутимого поляка в бесплодных казахстанских пустынях, во внезапно разыгравшемся мини-апокалипсисе, было, что называется, в кассу. Сюр он и есть сюр. Мы же на Мангышлаке, почему мы должны чему-то удивляться?

Мы не решились беспокоить отважного путешественника и предпочли удалиться восвояси. Некоторое время мы спорили о том, что за музыку слушал поляк, и сошлись на том, что это что-то польское, а вот чьего авторства – Шопена или Кшиштофа Пендерецкого, – тут у нас возникли непреодолимые разногласия. В них мы провели следующие полчаса, просто давая по окрестностям обширные круги и пугая скот. Пока сын наш не заявил, что очередного своего ребенка он назовет Кшиштоф, и тем подвел под спором черту.

И надо же – всякие бури утихли, и ссохлась в небе всякая просерь, и опять утвердилась в нем одна лишь необъятная синева. И поляка уже не было видно, и вообще было непонятно, куда ехать. И мы поехали прямо, на ближайший взгорок.

И оттуда увидели его – Каспий.

Он лежал прямо под нами и перед нами огромным, залитым глазурью фарфоровым блюдом.

Никакое Каспий не озеро. Это все снобизм. Однозначно это было море. Оно было здесь, именно здесь, и не имело ничего общего с тем пляжным кусочком, что предстал перед нами тремя часами раньше в Актау. Берег лежал широкой белой полосой внизу, в двухстах метрах под нами, и если и должен был существовать где-то здесь белый пляж, то это был он. И что это был за пляж! Длиной с десяток, наверное, километров, шириной с два добрых футбольных поля.

Море ласково искрилось кромкой прибоя по всему этому пляжу, рябило в отдалении легкой волной, и даже солнце, здешнее неумолимое и строгое, как высший судья, пустынное солнце, сейчас висело над Каспием и будто корчило нам смешные рожицы.