Почему плакал Пушкин?

Разумеется, я готов был пасть к ее ногам, дабы лобзать их, если б оставался наедине. И уверяю тебя, что с того дня моя любовь к ней еще более возросла, но отныне это нечто иное: я ее почитаю, я ее уважаю, как уважают и почитают создание, с коим соединено все ваше существование».

Прежние переводы пострадали от буквализма. Вместо «видела, сколь я подавлен» переводили «она видела, что я задыхаюсь».

Вместо «не требуйте от меня ничего, кроме души» переводили «ничего, кроме сердца», привнося неуместную игривость.

Как ни странно, небрежности переводчиков придавали письмам большую естественность. Сразу, мол, видно, что их автор к перу и чернилам не очень привычен. Но во французском тексте никаких неуклюжестей нет, зато есть высокопарность.

Письма вызывают разноречивые суждения. Из них пытаются извлечь все, что угодно. Например, что Наталья Николаевна Пушкина испытывала к Дантесу сильное ответное чувство. Каковое чувство она преодолела, заимствовав твердость характера и даже словесные обороты у… онегинской Татьяны.

Некоторые пушкинисты все принимают за чистую монету:

«В искренности и глубине чувства Дантеса к Наталии Николаевне на основании приведенных писем, конечно, нельзя сомневаться». (М. Цявловский).

Другие не верят ни единому слову: «…нарочитость бросается в глаза с первого взгляда».

Эти противоречивые впечатления в равной мере не лишены резона. Допустим, что письма задуманы как документальное подкрепление «ширмы» или как часть скандальной шумихи.

Надобно, чтоб об ухаживании Дантеса за Натали знали все. А лучший способ разгласить «тайну» – объявить ее секретом, который доверяется одному и никому больше. В первом письме читаем:

«Ради Бога, не пророни никому ни слова… Ибо одному богу ведомо, что может произойти».

Коль скоро «единственный посвященный», барон Геккерн, известен как болтун и сплетник, – он сам должен знать, что ему делать с «величайшим секретом».

Письма Дантеса не сходятся с его поведением. На словах «секретничает», на деле шумит по всему Петербургу. В одном и том же письме умоляет не допытываться – кто «Она», – и через пару строк торопится внятно подсказать ее имя.

Противоречий нет – если признать, что мнимая секретность служила лишь способом привлечь общее внимание. Противоречий нет, если предположить, что обстоятельства, приведшие к дуэли, создавались и разглашались предумышленно, планомерно. И не придется ли письма считать таящейся в засаде уликой?

Есть одна-две фразы, до того непонятные, что начинает казаться: только Дантес и только Геккерн могут объяснить, о чем идет речь.

«Я снова повторяю: ни слова Broge (или Brage?), потому что он состоит в переписке с Петербургом и довольно одного намека его супруге, чтоб погубить нас обоих!»

Слова, заключенные в скобки, принадлежат А. Труайя. Пушкинисты по сию пору не договорились – кто же тут, в скобках, и рядом со скобками, имеется в виду? Не входя в подробности, напомню, что поочередно выдвигались и справедливо отвергались граф Поццо ди Борго, Борх, граф Брольо. Однако жена последнего проживала не в Петербурге, а в Москве.

Предполагаю, что неразборчиво и сокращенно записанную фамилию надлежит читать по-русски. «Брозу». Полностью – Брозину.

Лет двадцать назад бывший флигель-адъютант сбежал в Париж, увезя с собой тогдашнюю лучшую подругу императора Александра I, Нарышкину. Ныне Нарышкина продолжает оставаться фактической супругой Брозина и формально – Нарышкина. Таким образом, выясняется, почему именно Нарышкин в пасквильном дипломе объявляется главой ордена рогоносцев: он не просто рогоносец, он дважды рогоносец.

Не эта ли подробность кроется за заявлением Пушкина? Он убежден, что автор диплома – иностранец, а на чем основано его убеждение – говорить отказывается.

Только иностранец, не знающий скандалов давних времен, мог не понять, что возникает побочное толкование диплома.

Если Пушкин равен Нарышкину, то Дантес равен Брозину, а кто равен царю Александру? Царь Николай!

Никто из возможных заказчиков травли Пушкина, будь то чета Нессельроде или графиня Орлова вкупе с архимандритом Фотием, ни военный министр граф Чернышев ни в каком подтексте не могли себе позволить столь опасные намеки.

Могло ли подобное толкование придти на ум Пушкину?

Обязательно и мгновенно. Посылая князю Вяземскому «Гавриилиаду», Пушкин сопроводил стихи припиской: «я стал придворным…»

Чем придворным? Подставьте любое слово: хроникером. Летописцем. Наконец, иронически – одописцем.

Потомки утратили ключ к поэме. Ее главная мишень – не религия, а придворные нравы. Архангел Гавриил – всего лишь псевдоним флигельадьютанта Брозина.

Мы еще не знаем – что раньше задумано? «Письма Дантеса» или диплом? Но у нас – и у Пушкина – есть право предполагать, что автор сюжета – один и тот же человек.

С тех пор минуло немало лет. Сменилось немало поколений пушкинистов. И кто несдержанные игры воображения ввел в солидный научный оборот?

Специалист весьма почтенный, М. А. Цявловский: