Почему так важен Оруэлл

VIII. Великодушие и гнев. Художественная проза

«Ретировавшись, лакей выплыл со сложенным на подносе узким белым листочком. Гордон развернул — шесть шиллингов и три пенса! Практически весь его капитал, в кармане семь и десять! Примерно он, конечно, представлял, но точная цифра сразила. Он встал, выгреб свою наличность. Бледнолицый молодой официант искоса цепко глянул на жалкую горстку монет. Тихонько сжав локоть Гордона, Розмари дала понять, что хочет оплатить свою долю. Гордон не отозвался; отсчитал шесть бобов три пенса и, уходя, кинул лакею на поднос еще шиллинг. Брезгливо взяв монетку, тот повертел ее и, словно нехотя, кинул в жилетный кармашек»[73].

Джордж Оруэлл, «Да здравствует фикус!»

«Неслышно подошедший по ковру молодой официант стоял за его спиной… Диксон подумал, что никогда еще не видел человеческой фигуры, выражающей такую наглость без всякой помощи слов, жестов или гримас… „Четыре шиллинга“, — заявил официант, вырастая рядом с Диксоном. В первый раз они услышали его голос, наводивший на мысль, что у этого малого во рту недожеванная конфета. Порывшись в карманах, Диксон вытащил две полукроны»[74].

Эмис Кингсли, «Счастливчик Джим»

Всю свою жизнь Оруэлл без конца извинялся за свое несовершенство как писателя художественной прозы. Перед смертью он распорядился, чтобы как минимум два его романа — «Дочь священника» и «Да здравствует фикус!» никогда не попали в печать. Превозмогая некий изгиб самоуничижения при помощи седативных размышлений статьи «Писатели и Левиафан», он проклял времена, в которых жил, обвинив их в невозможности для себя стать писателем, внесшим значительный вклад в художественную литературу, а не «кем-то вроде памфлетиста». Не желая расставаться с неопрятной формулировкой «кто-то (или что-то) вроде», он добавляет:

«Мы развили в себе что-то вроде угрызений совести, которых не было у наших дедов, и осознание невероятной несправедливости и неустроенности нашего мира, и горящее виной чувство необходимости что-то изменить; все это делает невозможным исключительно эстетическое восприятие мира. Сегодня никто не может отдаться литературе столь же самозабвенно, как Джойс или Генри Джеймс».

Хотя статья эта принадлежит к периоду зрелого творчества Оруэлла, по тону она удивительно юношеская. (В конце концов, «Поминки по Финнегану» были закончены в 1939 году, и неужели Джордж Элиот и Томас Харди, не говоря уже о Достоевском, были глухи к проявлениям несправедливости и неустроенности нашего мира?) С одной стороны, у нас есть его утверждение, будто он уничтожил рукописи двух романов, написанных в парижские дни лиха, — непроверяемое и не вызывающее доверия заявление. Много позже он объявил своим друзьям, что задумал большую серию романов формата «семейной саги», от которой осталось лишь несколько записных книжек с набросками. Когда наступала пора решительных литературных действий, он с очевидностью терял уверенность в себе.

Он не был, как мы видим, большим последователем школы Ливиса. Однако с вердиктом Ф. Р. Ливиса, представленным в сентябре 1940 года в журнале Scrutiny, ему, возможно, трудно было бы не согласиться. Ливис, ограничиваясь в своем разборе лишь четырьмя довоенными романами Оруэлла, начинает с обычного своего провинциального и пуританского ехидства:

«Мистер Оруэлл… по рождению и воспитанию своему принадлежит к „правым левым“, людям, составляющим ядро литературного мира, называющим друг друга данными при крещении именами, будучи самым славным образом обязанными друг другу своими карьерами: в автобиографии Коннолли он фигурирует как одноклассник. Возможно, этим объясняется снисходительное к нему отношение критики».