Почему так важен Оруэлл

Немногие из кратких записей списка содержат более чем десяток слов, написанных от руки. И многие из них выдержали проверку временем на удивление успешно. Кто может возразить по поводу такой обобщающей характеристики Мартина Кингсли: «Испорченный либерал. Очень непорядочный?» Или если взять описание другого редактора New Statesman, позднее пришедшего в журнал: «

Многие критики, и особенно — Фрэнсис Стонор Сондерс в книге «Who Paid the Piper?» («Культурный фронт холодной войны»), позволяют себе деликатно морщить нос, упоминая о включении Оруэллом в список информации о расе и, как это теперь называется, «сексуальных предпочтениях». Это правда, что Исаак Дойчер включен в список как «польский еврей», но также правда, что он и был польским евреем. Затем Луис Адамич идентифицируется — а почему нет? — как «рожденный в Словении, а не в Хорватии». По поводу разносторонней личности, Конни Циллиакуса, позднее — очень влиятельной фигуры, скорее возникают вопросы: «Финн? Еврей?» (он был и тем, и тем). Должен заметить, что долго и громко смеялся, увидев характеристику Стивена Спендера как человека, «имеющего склонность к гомосексуализму»: характеристика, разумеется, не была абсолютно полной; а также имя Тома Дриберга, который попросту записан как «гомосексуалист», что не может и половины рассказать об этом человеке. Мисс Сондерс высокомерно пояснила, что обвинения подобного рода в те дни могли грозить парню неприятностями. Да, но только не со стороны британской разведки или министерства иностранных дел, в чем мог бы заверить ее Гай Берджесс. Хью Макдиармид, поклоняющийся Сталину шотландский поэт, был описан Оруэллом как «крайний англофоб». Мой друг Перри Андерсон, редактор New Left Review, пытался к этому прицепиться, пока я не указал ему, что Макдиармид назвал «англофобию» одним из своих любимых развлечений в «Кто есть кто». Именно Перри Андерсон и опубликовал в «Компонентах национальной культуры», напечатанных в New Left Review в 1968 году, схему, согласно которой холодная война в этическом и национальном плане происходит из британской среды интеллектуалов-эмигрантов, от Нэмира, Берлина, Гомбриха и Малиновского до Поппера, Мелани Кляйн и, разумеется, Исаака Дойчера. В 1992 году вновь напечатал эту диаграмму, на этот раз — в своей книге «Английские вопросы». Я защищал его оба раза. Лучше знать о людях подобные вещи.

Есть в списке очень небольшое количество странностей, как, к примеру, комментарий «крайний черный расист» напротив имени Поля Робсона. Но даже некоторые из самых ориентировочных суждений об американцах в некоторых случаях оказываются весьма проницательными. Генри Уоллес, будучи редактором New Republic, однажды уже заставил Оруэлла прекратить посылать свои материалы в журнал, в котором тот почувствовал излишнюю мягкость к Сталину. Сделавший ставку на поддержку со стороны коммунистической партии в своей президентской кампании 1948 года, Уоллес скомпрометировал и уничтожил репутацию американских левых на несколько поколений вперед. Заслуженный ветеран борьбы на фронтах критики с администрацией Трумена, И. Ф. Стоун, морально и интеллектуально был слишком упрям, чтобы в свое время на это указать.

Слишком уж сильно был раздут этот относительно тривиальный эпизод, дающий недоброжелателям Оруэлла последний шанс очернить его имя, опираясь на его правоту. Причины, по которым к этой теме следует относиться осторожно, заключаются в следующем: IRD не был ни заинтересован в слежке за личной жизнью людей, ни вовлечен в нее, его целью было привлечение к работе твердых социалистов и социал-демократов; по причине изложенного Оруэллом личного его мнения никто не пострадал, да и не мог пострадать; «конфиденциально» Оруэлл не сообщил ничего отличного от того, что систематически повторял публично. И хотя некоторых из фигурантов списка Оруэлл знал лично, большинство не были ему знакомы. Это немаловажный факт, поскольку любой доносчик и «наседка»-осведомитель по праву считается тем, кто предает друзей и коллег в расчете либо на сделку с правосудием, либо на получение личной выгоды. Однако мнение Оруэлла насчет конгрессмена Клода Пеппера или вице-президента Уоллеса абсолютно немыслимо было притянуть к данной категории. Не могло оно (и не смогло) и помешать их карьере. Более того, ничто в списке не сравнится со степенью ядовитости презрения, которое сквозило в опубликованном его обращении к профессору Дж. Д. Берналу и другим редакторам Modern Quarterly с призывом прояснить, сознательно ли они действовали как агенты Сталина или нет. В мае 1946 года на страницах недолго просуществовавшего Polemic он спросил следующее:

«Что конкретно имеет в виду профессор Бернал, говоря о „братстве“ и „самом тесном в истории“ взаимопонимании между Британией и СССР? Значит ли это, к примеру, что большому количеству независимых британских наблюдателей следует позволить свободно передвигаться по территории Советского Союза и отсылать домой сообщения без цензуры? Или что советских граждан следует поощрять к чтению британских газет, прослушиванию BBC или убеждать более дружески смотреть на общественные установления в этой стране? Очевидно, имел в виду он не это. Следовательно, он имел в виду, что русскую пропаганду в этой стране следует усилить, а критикам советского режима (заклейменным „коварными распространителями взаимного недоверия“) следует закрыть рот»[70].

Возьмем, к примеру, случай Конни Циллиакуса, сегодня — почти забытого, который, однако, еще на моей памяти был одной из главных фигур левых лейбористов. На страницах Tribune Оруэлл обвинил его в том, что он добровольно взял на себя обязанность представлять интересы советского мироустройства, вследствие чего между двумя мужчинами разгорелся довольно колкий обмен мнениями. Закончилось все следующим образом. В 1946 году Оруэлл и другие призвали Циллиакуса подтвердить или опровергнуть предполагаемое свое отношение к коммунистическим Польше и Восточной Германии как к истинным демократиям. Циллиакус ответил:

«Что я действительно говорил касательно советских зон ответственности в Германии и Польше: то, что я увидел, не было парламентской демократией в том виде, к которому мы привыкли на Западе и который является наиболее зрелой и развитой ее формой, но было революционной демократией, демократией в самом простом, истинном смысле, демократией как „правления народа, избранного народом и для народа“, по великому определению Авраама Линкольна».

Тогда это звучало точно так же, как звучит сейчас, — как приговор Циллиакусу, вынесенный им самим. Но что сегодня не до конца понимается — так это относительная устойчивость подобных взглядов среди ученых, интеллектуалов и профсоюзных лидеров того времени. Именно против этой вездесущей ментальности и боролся Оруэлл. Позвольте, однако, заметить, что он абсолютно не одобрял британскую интервенцию в Грецию (по секретной части договора между Сталиным и Черчиллем о судьбе Польши) и что он, хоть и скрепя сердце, подписал петицию о смягчении приговора Алану Нанну Мэю, ученому, передавшему секретные данные ядерных исследований — маловероятно, что они действительно были «секретными», как считал Оруэлл — Советскому Союзу.

Меркантильные мотивы тоже можно исключить. Некоторые из тех, кто работал на IRD, позднее получили деньги, правда довольно скромные, за свои памфлеты или брошюры, показывающие Сталина или Мао не совсем энтузиастами-реформаторами. В поздние годы своего существования IRD повторил путь многих британских структур времен холодной войны и попался на темной истории со щедрыми вознаграждениями со стороны ЦРУ. Как бы то ни было, Оруэлл продолжал публиковаться бесплатно, отказывался брать авторские вознаграждения с эмигрантских групп и вообще вел себя так, будто его кормили вороны[71]. Щедрость, с которой в дальнейшем ассоциировалась публикация в таких журналах, как Encounter, была достаточным аргументом для пробуждения подозрений и презрения в людях, гораздо более алчных, чем был он. Поэтому предположение, будто в более циничные, грабительские времена он смог бы разработать и предпринять какие-либо действия, избегать которых предпочитал даже в пору лишений, должно представляться очень сомнительным.

Было время, когда самиздатовский тираж «Скотного двора» Оруэлла был конфискован американскими властями в Германии и книги были либо сожжены на месте, либо переданы в руки Красной армии. Оруэллу действительно было очень трудно противостоять одновременно и сталинизму, и западному империализму, стараясь при этом сохранять свою независимость. Однако глупость государства лишь прибавляла ему уверенности, что в любом случае, пока жив, он всегда будет его жертвой и никогда — его слугой. Британскому министерству иностранных дел, почти десять лет действовавшему на стороне Сталина, в середине 1940-х внезапно потребовались антисталинские силы. И теперь, в своем поиске честных и достойных доверия авторов, ему не к кому было обратиться, кроме левой Tribune. С точки зрения средней или длительной исторической перспективы это нельзя было отнести к позорным моментам в развитии британского социализма. И здесь — одна из причин, по которым Британию минули панические настроения и чистки маккартизма. «Предательству людей просвещенных»[72], как чистым сталиноидам, так и их консервативной разновидности, твердо противостояли такие группы, как Комитет защиты свободы. Оруэллу нельзя отказать в посмертном его вкладе в дело сохранения жизнеспособности этой свободолюбивой, искренней традиции. В холодную войну было многое, включая головокружительно опасную гонку вооружений, стремление сохранить колониализм как систему жизнеобеспечения, невообразимое число случаев подкупа (или преследования и запугивания) известных интеллектуалов и даже откровенный сговор с бывшими пронацистскими элементами в Центральной и Восточной Европе. Однако также в ней присутствовало противостояние с отравляющей иллюзорностью притязаний советской системы на роль левой демократии. И в ходе напряженной конфронтации Оруэлл содержал свой маленький участок фронта этой войны в неизменной чистоте.