Почему в России не ценят человеческую жизнь. О Боге, человеке и кошках

Никто, по-моему, в истории русской общественной мысли не идеализировал так русский народ, как идеологи «Русской партии». И поэтому даже в том случае, как, к примеру, в текстах Михаила Лобанова, часто цитируются русские мыслители, литераторы, правда о прошлом или искажена, или носит односторонний характер. Михаил Лобанов решается, что для 1960-х было подвигом, осудить советскую Россию и советского человека, которого не интересует, где похоронен Чаадаев или Ключевский. Но в то же время тот же Михаил Лобанов как-то нарочито примитивизирует русскую общественную мысль. Если читать идеологов «Русской партии», то может сложиться впечатление, что русскость – это антизападничество, что все русские гении были сплошь антизападниками, борцами с «мещанством Запада», что все русские мыслители были пропагандистами жизни «при минимуме материальных благ», были противниками демократии, либеральных ценностей. Но это не так, совсем не так! И дело не только в том, что все подлинные гении русской культуры были откровенными западниками. Федор Достоевский в своих «Зимних заметках о летних впечатлениях» тоже достаточно много говорит о мещанстве благополучного Запада. Но, с другой стороны, именно Федор Достоевский в своей «Легенде о великом инквизиторе» сделал все возможное для защиты главной ценности западной цивилизации – ценности свободного выбора. Вопреки Константину Леонтьеву Федор Достоевский считал, что без свободы выбора не может быть подлинного религиозного чувства. И уж совсем, на мой взгляд, неприлично цитировать из писем А. Герцена те места, где он пишет о своем разочаровании Европой, о своей духовной усталости от «мелкой и грязной среды мещанства», которая, «как тина, покрывает зеленью своей всю Францию»[41], но в то же время игнорировать письма Герцена своему сыну, где он объясняет ему, почему он остается в Европе, почему он предпочитает свободную Европу рабской России. И А. Герцен говорит сыну, что он будет жить в Европе, ибо «здесь есть свобода», ибо «здесь страдания болезненны, жгучи, но гласны, борьба открытая, никто не прячется» (как мы видим, главный лозунг перестройки – лозунг «гласность» Михаил Горбачев взял у Александра Герцена). Ценности свободы, ценности демократии, т. е. либеральные ценности, для Герцена превыше всего: «Где не погибло слово, – говорит Герцен, – там и дело не погибло»[42]. И дальше начинается хвалебный гимн А. Герцена западной цивилизации, цивилизации ума, образования, грамотности, цивилизации уважения к свободе и достоинству человека «Свобода лица – величайшее дело… В себе самом человек должен уважать свою свободу и чтить ее не менее, как в ближнем, как в целом народе… По счастью в Европе нравы и долгое развитие восполняют долею нелепые теории и нелепые законы. Люди, живущие здесь, живут на почве, удобренной двумя цивилизациями, путь, пройденный их предками, в продолжении двух с половиной тысячелетий не был напрасен… В самые худшие времена европейской истории мы встречаем некоторое уважение к личности, некоторое признание независимости – некоторые права, уступаемые таланту, гению. Несмотря на гнусность тогдашних немецких правительств, Спинозу не послали на поселение, Лессинга не секли, не отдали в солдаты. В этом уважении не к одной материальной, но и к нравственной силе, в этом невольном признании личности – один из великих принципов европейской жизни»[43]. А дальше, согласившись с тем, что на самом деле в европейской цивилизации уважение к материальному никогда не мешало ценить духовное и нравственное, А. Герцен говорит то, о чем никогда не говорили герои моего рассказа, идеологи «Русской партии». «У нас, – продолжает А. Герцен, – нет ничего подобного. У нас лицо всегда было подавлено, поглощено, не стремилось даже выступить. Свободное слово у нас всегда считалось за дерзость, самобытность за крамолу: человек пропадал в государстве, распускался в общине… Рабство у нас увеличивалось с образованием: государство росло, улучшалось, но лицо не выигрывало: напротив, чем сильнее обосновывалось государство, тем слабее лицо. Европейские формы администрации суда, военного и гражданского устройства развились у нас в какой-то чудовищный, безвыходный деспотизм. Избалованность власти, не встречающей никакого противодействия, доходила несколько раз до необузданности, не имеющего ничего себе подобного в истории. Так, как Малороссия вынесла крепостное состояние в 18 веке: так как вся Русь, наконец, поверила, что людей можно продавать и перепродавать, никогда никто не спросил, на каком законном основании все это делается; и даже тех, которых продавали. Власть у нас увереннее, свободнее, нежели в Турции, нежели в Персии, ее ничего не останавливает, никакое прошедшее; от своего она отказалась, до европейского ей дела нет, народность она не уважает, общечеловеческой образованности не знает, с настоящим – она борется»[44].