Почта с восточного побережья

Когда остались позади Посадские острова, и катер с включенными ходовыми огнями глиссировал посреди плёса, и дальние берега сливались с небом, дочка подсела ко мне:

— Папк! Мне почему-то нос щипет, когда вокруг хорошие люди. Правда, я дура?

— Правда…

— Нет, ты не смейся!

— А я и не смеюсь…

— Смеешься!

Дочка отодвинулась к своему борту.

— Не грусти, а то зеленеешь! — крикнул я ей.

— А ты розовый и довольный, — ответила она мне.

— Ладно… Ты послушивай озеро, тут ведь носятся, дьяволы, без огней!

Она приникла еще ближе к борту, подняла воротник куртки, положила подбородок на подставленные локти, задумалась о своем. Это ей от матери передалось — так о своем задумываться, что на расстоянии задумчивость видна. Я вначале беспокоился, толкал, бывало, ее осторожно: «Ты чего?» — «Ничего, — отвечает, — думаю…» Может, и мне только кажется, что я думаю незаметно для других?

Покосился я на дочку да и уставился вперед, потому что темнело по-июльски быстро, берега совсем с водой слились и только на глади плёса было светлее от колеблющихся в полированной воде крупных июльских звезд. Будто и не было ветреного дня. Только иногда плавно встряхивала катер затухающая волна от чьей-то далекой моторки, а за поворотом встало уже над хвойным бором Монастырских островов городское зарево, и в самое небо, в созвездие Стрельца, взбежала пунктирная цепочка красных огоньков ретрансляционной мачты.

Дочка в уголке немного оживилась, когда мы выскочили на первый плёс, и город справа засиял огнями, но озеро от этого стало еще непрогляднее, жужжали по нему там-сям припозднившиеся моторки, и я взял на всякий случай в правую руку сигнальный фонарик и левое ухо выторкнул за борт, потому что моторы ревели уже и вблизи — и хоть бы где один огонек!

Потом услыхал я посреди озера вопль, сбавил ход и вовсе остановился, дочка забеспокоилась, но когда вопль повторился, засмеялась:

— Так ты этого испугался? Совсем от жизни отстал, папочка! Это же пляшут!

Оказывается, хором можно исполнять и вопль! Музыка с танцплощадки была слышна плохо, но ударник усердствовал, и, помогая ему, коллективные взвизги взрывали тишину.

— Н-да, это что-то совсем прогрессивное и очень зовущее сделать скачок от детсада до института…

— Совсем, совсем отстал, папочка!

— А музыка где?

— Какая еще музыка? Там сейчас Лелик с гитарой солирует…

Гнусавый, форсированный на нижних регистрах голосок сквознячком пробивался на озеро через электроусилитель, глухо гудел под ногами настил танцплощадки, и я не нашелся, как съязвить дочке, потому что она снова положила подбородок на ладони, задумалась. Представила, наверно, этого Лелика, стоящего на эстраде в белых штанах с бахромой, и двоюродную сестру свою Наташку, прыгающую и вертящуюся посреди площадки, строгую Наташку в лазоревом брючном ансамбле, в очках с затемненными стеклами и тонкой золоченой оправой. Лелик нагибается с гитарой, чтобы звуки из пищевода выдавить прямо в микрофон, а Наташка, наверно, думает, что это он к ней…

— Папк! Все-то ты примитивно представляешь! — грустно говорит мне дочка. — Это ведь просто такая исполнительская манера.

— А как же! Только в искусстве манера — это когда у одного. А когда у нескольких? А когда у всех?

— Пусть танцуют, — решает дочка, — давай полный вперед.

— Можем заглянуть…

— Папк, ну ты просто иногда глупеешь от любви к ближним! Пол-ный вперед! К ма-ме!

— Так бы и сказала, что не хочешь на танцы, а то — слезы под транзистор, излияния соснам… Я еще разберусь с этим Леликом!..

…Пристань возникает, как всегда, неожиданно, и, едва я останавливаю мотор, мы заклиниваемся форштевнем в досках переходного мостика. Надо бы потише. Ворчливый голос деда Степана доносится сверху:

— Ага, полуночные странники! Долгонько, долгонько!.. И мать и невестка волнуются! Я с Федькой Праховым у внучка на свидании побывал, а вас все нет! Безобразие, а кто ответит?

— Как там дела у сынка?

— Ничего дела… Гостинцев я ему снес, малинки. А он: «Ты, — говорит, — дедушка, лучше пистолет принеси». Федька обещал. Ух, бравые ребята! Ух, ребята! Но вы мне лучше скажите, кому ухи драть?

25

…Решение пойти в моряки пришло к нам с Серегой Праховым в сорок восьмом году, потому что после Симкиной гибели играть в войну у нас не получалось и все наше оружие было роздано малышам. Какая могла быть игра, когда мы сами видели, во что превратился Симка!