Почта с восточного побережья

Еще больше не по себе стало Арсению Егорычу, когда он определил, куда уводят обратные следы: не на Выселки они шли, не на Небылицы, а прямо в непролазную чащобу, за которой, знал Арсений Егорыч, начиналась цепь глухих омутовых озер, выводившая к небылицкому краю обширного Цыганского болота. Про этот угол волости жители Небылиц говорили испокон веку определенно: лядина да болото — наголимая вода. На островах той топи после неудачных конокрадских дел отсиживался, бывало, брательник Авдей да хоронились при Сашке Керенском дезертиры, так что вести туда отряд мог только свой человек, знаток, каковых — раз, два и обчелся. Может, и вправду это Авдей?

Дело меж тем стояло, и Арсений Егорыч прекратил досужие домыслы, побежал от трупа к трупу, от обломков к обломкам, показывал Фильке, что с кого содрать, что отстегнуть, что из кучи вытащить. Пожива оказалась не столь обильна, как бы хотелось, амуниция на немцах отсутствовала вовсе, оружие прибрано было сплошь, да и бог с ним, но прибрано было и съестное и питейное, а главное — одежда была чрезмерно попорчена стрельбой. Однако то, что удалось собрать, на сено с Вырубов менять стоило, набралось имущества мало-помалу на несколько хороших Филькиных нош, и Арсений Егорыч рассчитывал заполнить им обе волокуши, пройдясь по полю сражения еще раз.

Они расстегивали диковинные башмаки на дюжем офицере, с трудом перевернув на спину его пузатое распластанное тело, когда за легковухой послышался шорох снега, бросивший Арсения Егорыча в жар и холод. Он присел на мерзлое брюхо немца, потащил к себе топор, но из-за автомобиля взвился прежний бабий голос:

— Нет, нет убиват, рус! Найн! Нет капут! Ест нах хауз!

Арсений Егорыч перекрестил пупок вооруженной рукой, а немец выполз из-за машины, вытянул руки и затрясся в рыданиях. Недодавил его, видать, Филька.

— Нет убиват, рус! Я ест офицер. Майн фатер ест гросс менш фон Берлин, я ест много деньги!.. Давай нет капут, рус!

И тогда Арсений Егорыч понял, чем можно откупиться от войны. Этот сопливый, слюнявый, дрожащий немец стоил и наволоцкого сена, и пробитых железом окровавленных шинелей…

На какую-нибудь сторону да должна кончиться война, и, каким бы ни вышел мир, но только не будет теперь такого, где бы хозяину не нашлось места. А коли так — не придумаешь ничего более кстати, чем этот немец. Выходить его, выкормить, время выждать, приглядеться, а там — с любой стороны благодать: если что — от немца благодаренье быть должно, а нет — так и свои им не побрезгуют, знатна птаха в силках. Нутром своим изощренным моментально осознал все это Арсений Егорыч и тут же приказал Фильке расстелить на большой волокуше собранные шинели, сладить ложе и начал внушать немцу как можно более ласковей, однако топора из рук не выпуская:

— Так что, господин офицер, не беспокойся. Приберем что ни то и тебя домой свезем, подыхать тут, значит, не дадим. Германскому то есть офицеру у нас всегда почет. Милости просим. Да не вой же ты, не околеешь, сказано! Милости просим, господин офицер.

Поскольку немец не унимался, Арсений Егорыч, поколебавшись, вытащил из-за пазухи каляну.

— Эссен? — спросил, поперхнувшись, немец.

— Во-во, — ответил Арсений Егорыч, — есть, жри то есть.

Немец взял лепешку, стал кусать ее, и белые дорожки на его грязных щеках просохли.

— Шнапс, — вдруг сказал он, — дорт. Там ест! — И указал пальцем на труп. — Кукен.

Арсений Егорыч разыскал в складках просторной, как ряса, шинели убитого немца плоскую посудину на ремешке и протянул офицеру.

Немец, дергаясь, как припадочный, путаясь, развинтил горлышко, пососал из фляги, кашляя и обжигаясь, перевел дыхание и стал нерешительно завинчивать пробку. Арсений Егорыч смилостивился:

— Оставь себе, говорю.

— Спасибо, данке шен, — ответил немец и покачал головой, — я ест кранк, нога капут, хрум-хрум.

Он сидел оползший, как весенняя снежная баба, голубые глазки его в белых поросячьих ресницах глядели вопросительно и печально, и Арсений Егорыч успокоил его:

— А то я не вижу. Может, и не хрум-хрум вовсе. Дома поглядим. Ну, Филюшка, бери гостя на закорки.

Немец снова затрепетал, и Арсений Егорыч вынужден был погрозить ему топором и прикрикнуть как следует:

— Тихо! Домой поедем, домой! Тащи его, Филька!

И обер-лейтенант Герхард Фогт фон Иоккиш был водружен на санки, укрыт содранными с трупов шинелями, привязан на всякий случай веревкой, предназначавшейся для ворованного сена, и в окружении солдатских котелков, походных умывальников, сапог, ремней и дерматина с автомобильных сидений доставлен по русской сумрачной замерзшей речушке Ольхуше на хутор Выселки.