Почти англичане

– Для конфиденциальности, наверное. Но я должна послать твоей маме благодарственную открытку.

– Только соплей поменьше.

– Хорошо. Я всего лишь хочу быть вежливой.

– Ну, детка, не упирайся…

– Ладно, только быстрей. А потом дашь мне адрес?

Может быть, думает Марина, это станет началом переписки.

Вот она.

Похожа на самодельную игрушку для ванны: квадратная белая рубка, приземистый корпус – темный, с единственной бледной полоской. На других лодках – горшки с зеленью, заборчики, яркие окна; если бы не сходни, запах реки и невидимое дыхание волн, можно решить, что они стоят на твердой земле, только место белок заняли чайки. «Вивьен» на своих соседок совсем не похожа: это сплошная масса потемневшей древесины и зловещей колючей проволоки. Лора представляла себе богемную роскошь, а увидела гниющее запустение, плавучую тюрьму вместо плавучего дома.

Она стоит поодаль, возле «Второго детства». «Вивьен», если никто между ними не встанет, видна отсюда как на ладони. В одном или двух иллюминаторах поблескивает свет, приглушенный занавесками и грязью на стеклах.

Трудно поверить, что Петер ведет такое заурядное существование. Как он вообще попал сюда после того, как тринадцать лет прожил у нее в голове?

Холодно, но дождя пока нет. Лора могла бы стоять здесь час или больше, размышляя над тем, как сильна ее ненависть. Она мысленно проклинает Петера – в порядке эксперимента – и думает, как могла бы, если б не ее бесхребетность, взбежать на борт и кричать, пока он не выйдет.

В эту секунду лодка издает нечто вроде отрыжки, слышится всплеск, и в иллюминаторе у двери загорается свет. Сейчас кто-то выйдет – Петер, кто же еще, – и если он увидит ее, последние крупицы самоуважения рассыплются в пыль. Нужно бежать, но Лора стоит на месте. Что бы я сделала, думает она: наорала бы на него? Ткнула бы носом в эти тринадцать ужасных, бесцельно прожитых лет?

Десять часов. Марина лежит в ванне и натирается розовым глицериновым мылом «Крэбтри энд Ивлин», которое купила в прошлом триместре за сумасшедшие деньги и только сейчас осмелилась распаковать. Теперь ей понятно, что все ее туалетные принадлежности, вся лондонская одежда никуда не годятся. Нужно от них избавиться и начать новую жизнь.

Она набросала несколько благодарственных писем к миссис Вайни, и самое трогательное из них («Спасибо за Вашу доброту, Ваше понимание, Вашу дружбу») переписала на итальянскую открытку, дополнив список великодушием, попросив вернуть забытую голубую фланельку и до прозрачного тонко намекнув на ответный визит. Кроме того, она сообщила (не слишком погрешив против истины), что в «Стокере» у нее поднялась температура, чем объясняется всякое странное на первый взгляд поведение. «Мой характер, можно сказать, намного изящней!!!»

Однако стоило конверту исчезнуть в почтовой сумке, как Марина увидела, что взяла неправильный тон. Не нужно ли было приложить чаевые для Эвелин или как-то еще заплатить за постой? И зачем она написала: «Если я когда-нибудь смогу быть полезна, пожалуйста, дайте мне знать»?

Потом Гай рассказал, что его родители терпеть не могут благодарственные открытки. «И рождественские. И когда люди пишут в гостевой книге. Это так… ну, сама знаешь. Безвкусно».

– Еще бы не знать, – солгала Марина, страстно мечтая об эя… нет, как это называется… об эвтаназии. Если написать письмо с извинениями за предыдущее письмо, это спасет положение или ухудшит?

В коридоре кто-то вопит, и Марина от неожиданности подскакивает в ванне, поднимая волну. В первую неделю их отвели в санитарный изолятор – обмерить, взвесить и проверить, привиты ли они от краснухи: прикрывая руками лифчики, девочки гуськом шли к кабинету врача. Марина тогда была еще очарована школой, и обследование только разожгло ее страсть. Настоящий изолятор. Ячменный отвар. Карантин. В кабинете доктор Слейтер, кивнув на кушетку, сказал: «Ложитесь туда», и она легла, но как-то внезапно и слишком быстро; кушетка оказалась ниже, чем она ожидала, так что в футе от матраса Марина перестала ложиться и начала падать.

Вот тогда, думает она, и нужно было уходить.

Любой здравомыслящий человек остался бы посмотреть, не выйдет ли Петер на палубу; любой, но не Лора. Вместо этого она от страха прокусила губу, а теперь, со вкусом крови или ядовитого ила на языке, доковыляла до шоссе.