Почти как люди

– Климат, да? Ну, конечно, столица же, сам понимаешь. У тебя там, наверное, получше. Слушай, а сколько получаешь, если не секрет? Жилье свое уже заимел? А семью? Как тебе вообще работается? Ты же солист, причем таких солистов ещё поискать надо. А тут оркестр… Наверное, не очень, да? Или привык уже?

Я молча смотрел в его глаза, сочащиеся торжеством правосудия. Да, сегодняшний день будет одним из самых счастливых дней в его жизни. Ещё бы – это ли не сюжет для фильма или пьесы о вселенской справедливости? Тот, кто полжизни плелся в третьем ряду, с завистью рассматривая затылки браво марширующих впереди, оказался-таки у руля, а бывшие любимчики фортуны… Кому теперь есть до них дело? Стрекоза пропела свое лето, и теперь гниёт где-то на периферии, надёжно придавленная к земле долгами, алкоголизмом и обломками светлого будущего, а муравей тихо и скромно живёт себе припеваючи, ни сколько не жалея об отсутствии таланта или амбиций, имея все необходимое для комфортного существования. У него есть жена и хорошая работа, есть квартира и авто. Сегодня вечером он будет сидеть в каком-нибудь ресторанчике, пить свежее чежское пиво, любуясь сквозь окно неоновым блеском столицы, и с удовольствием повторять самому себе: "значит, все было правильно", или может быть даже: "ну, и кто теперь номер один?". Ведь все это время он ждал чего-то такого. Унижался, завидовал – и ждал. Облизывал чужие жопы – и ждал. Горбатился на ненавистной работе, отказывал себе во всем – и ждал. А в это же самое время где-то веселились, бравировали своим талантом и образом мысли, наслаждались каждой проживаемой секундой счастливые и пьяные прожигатели жизни. И все их любили. И все мечтали о такой же лёгкости, с которой эти бесы добивались всего, чего хотели.

– Обязательно зайду вас послушать,– говорит Игорь,– кстати, что вы там играете?

Мы говорим ещё несколько минут, а потом я бросаю сигарету в урну и ухожу. А он остается – стройный, гладко выбритый, хорошо одетый, пахнущий модной туалетной водой. Успешный.

Номер один.

***

В первом отделении мы исполняли ми мажорный концерт для клавира Баха. Что-то пошло не так. Потом, уже в перерыве, при обсуждении случившегося казуса, было выдвинуто сразу несколько версий – запутался в тексте солист, ошибся дирижёр, вступила на такт позже группа вторых скрипок. Уж и не знаю, что произошло на самом деле, но вначале все шло нормально, а потом внезапно оказалось, что солист на несколько десятков тактов опережает оркестр. Дирижёр попробовал его догнать – тщетно. Первыми отчаялись и замолчали первые скрипки. За ними – вторые. Потом альты. И, оставшись в полном одиночестве, замолкли, наконец, виолончели и контрабасы. Дирижёр отмахал ещё с десяток тактов, опустил руки. Солист же продолжал играть.

Ввиду отсутствия дел, я с унынием разглядывал зал. Скверно. Публика здесь особенная, сплошь музыканты, коллеги – фестиваль оркестров всё-таки, абы кто не придет. А ми мажорный концерт- штука известная. И, разумеется, большая часть сидящих в зале людей понимает масштаб произошедшего коллапса.

Где-то там сидит Игорь, и наверняка улыбается, зараза. А поделать ничего нельзя.

Солист дошел до конца части, шумно вздохнул, утер со лба пот, дирижёр вновь поднял слегка подрагивающие от волнения руки, и дальше все пошло гладко.

В перерыве в артистическую, где я вместе с такими же подавленными случившемся коллегами дожидался второго отделения, вошёл Игорь. Извинился, сказал, что ему нужно забрать какие-то вещи из своего шкафа. Проходя мимо меня – подмигнул, шепнул:

– Ничего-ничего, всякое бывает.

Он открыл дверцу своего шкафа (я с удивлением отметил, что шкафы у них не запираются на замки), порылся в шуршащих внутренностях, извлёк какой-то пакет, и, коротко кивнув мне на прощание, вышел.

Второе отделение прошло гладко, то есть почти хорошо.

После концерта я, оставив инструмент на сцене, вышел на улицу, закурил – хотелось дождаться, пока все коллеги переоденутся и артистическая опустеет. На душе было тоскливо. Я стоял, запрокинув голову, глядя в низкое, затянутое плотными тучами ночное небо, окрашенное цветными отсветами городских огней, и все старался отыскать в себе хоть каплю теплой, слезной жалости к своей трогательной, битой жизнью персоне, но находил лишь черную, ледяную злобу. Сигареты прикуривались одна от другой, стоять было холодно, но я все стоял, все злился, и не было выхода для этой злости. Не знаю, сколько прошло времени. Наконец, я щелчком отправил прочь очередной бычок, зябко ежась вошёл назад в помещение, забрал со сцены инструмент. В лифте я долго вспоминал, какой мне нужен этаж, не вспомнил, ткнул наугад, и, разумеется, приехал не туда. Потом ещё долго бродил по темным коридорам и один раз совершенно случайно вырулил к большому окну во всю стену, на подоконнике которого самозабвенно целовалась влюбленная парочка. За окном светил фонарь, и прежде, чем, извинившись, продолжить поиски лестницы, я успел рассмотреть лица любовников, обернувшихся на мои шаги. У женщины лицо красивое, запоминающееся. У мужчины – самое заурядное, скучное.