Почти касаясь

– Она тут библиотекарем работала. Ее уволили несколько недель назад.

– А, точно. Кажется, технически, это моя вина. Хотя я и не знал, как ее зовут. Мне позвонила Мэдисон, она страшно волновалась, говорила, что бюджет урезают и директор вот-вот тебя уволит, а этого нельзя допустить, тебе очень-очень нужна эта работа. Банк передает по десять тысяч каждый год в фонд библиотеки, так что я просто позвонил кому нужно и сказал, что если тебя уволят, денег им больше не видать. Я не был уверен, что это сработает, потому что десять тысяч – не такие уж и большие деньги. Но сработало. – Он пожал плечами. – Это было меньшее, что я мог сделать.

Я смотрела на него, не в состоянии скрыть своего шока.

– Ты, ты и вправду… нечто, – медленно проговорила я.

– Что же, спасибо. – Он улыбнулся и одернул лацканы пиджака.

– Мэдисон говорила, что ты придурок, но ты и вправду именно такой.

Его улыбка исчезла.

– Эй, вот обзываться не надо. Я старался как лучше.

– Да? А тогда, целуя школьницу-изгоя, ты тоже делал как лучше? Послушай, в следующий раз, когда ты решишь устроить аттракцион неслыханной щедрости, пожалуйста, не втягивай меня в него.

– Джубили. – Его голос стал мягче. – Прости меня. Знаешь, тогда я был мелким засранцем. Я это признаю. Но я никогда не хотел… я не знал.

Он посмотрел в пол и напустил на себя вид невероятной печали.

– Ты никогда не была изгоем. – Он говорил так тихо, что я вынуждена была податься к нему, чтобы разобрать слова. – Не для меня. – Вдох. Выдох. – Мэдисон услышала, как я говорил, что считаю тебя… горячей, или что-то в этом духе. Красивой. И она взбесилась. Приревновала. Я думаю, это был ее план мести или что-то такое. Мне никогда не стоило идти у нее на поводу.

– Да. Не стоило. – Я пыталась добавить нажима в свои слова, но понимала, что могу только обернуть их гневом, как ленивая рукодельница, что оторачивает край кружевом. У меня вдруг не осталось сил бороться. Голова пошла кругом от этой новой информации и старых воспоминаний, но больше всего – от печали из-за того, какими жестокими могут быть старшеклассники, да и взрослые. Даже взрослые еще хуже. Поступки беспечного незрелого подростка я могу простить, но это? Знать, что она подружилась со мной только из чувства долга, что она лгала мне все это время, – это отчего-то еще больнее, чем то, что она совершила в самом начале.

Донован помотал головой, а потом опустил ее, так, будто бы от земли к нему тянулась невидимая веревка.

– Если я могу для тебя что-то сделать…

– Думаю, ты уже достаточно сделал, – ответила я, но беззлобно. Наши глаза встретились, даже если он все еще и был засранцем, я его простила. Я осознала, что он просто не имел для меня никакого значения. Больше нет.

Один из плюсов жизни в одиночестве – никто не видит, как жалко ты себя ведешь. В тот вечер я проигнорировала три звонка от Мэдисон: два на мобильный и один на домашний телефон (думаю, что это была она, хотя это мог быть и очередной телефонный опрос о вкусах мороженого), а потом устроила целый праздник жалости к себе. Какой же наряд я для этого выбрала? Толстовку Эрика, которая уже им не пахла с тех пор, как я ее постирала, но я все равно уткнулась носом в ее воротник, вдыхая воспоминания о нем. А потом я пошла на кухню и нажарила кучу французских тостов, будто бы я готовила на семью из шести человек, и взяла их с собой на диван. Я включила телевизор, одной рукой запихивала в рот хлеб, а другой переключала каналы, пока не дошла до документального фильма о проекте «Монтаук». Я тут же перестала жевать, инопланетяне напомнили мне об Айже, и вот я уже рыдала, размазывая по лицу сопли, слезы смешивая с коричным сахаром на моих губах.

Я скучала по нему больше, чем сама того ожидала. И по Эрику тоже, хоть и сама себя за это ненавидела. Это было так жалко, так по-девчоночьи, будто бы я снова в старшей школе и поверила Доновану. И вот к чему это привело. Но больше всего я ненавидела, что сейчас я чувствовала себя более одинокой, чем за все девять лет, когда я действительно была одна. Как бы я хотела никогда не выходить из дома. И пусть бы кончились деньги, потом еда, а после я бы просто умерла от голода. Меня бы нашли, только когда за неуплату счетов меня надо было бы уже выселять. Может, я бы даже опять попала в «Нью-Йорк таймс», так и видела заголовок: «Девочка, которую нельзя трогать, умерла на гигантской горе книг». Обессиленная, я вытянулась на диване, натянув ворот толстовки на мокрый нос. Меня успокаивала лишь одна светлая мысль во всей этой безнадежности: я хотя бы узнала про Эрика до того, как попробовала иммунотерапию. Поверить не могла, что думала о ней. А что, если бы она сработала?! Конечно же, он бы этого не застал. Он бы уже давно был в Нью-Гэмпшире. Но ведь в теории, если бы мы могли касаться друг друга, если бы я чувствовала его крепкие объятья, то как колет мою щеку его щетина, почувствовать его сухие, обветренные губы, вместо того чтобы все это воображать, так было бы гораздо тяжелее. Правда ведь?