Почти напоследок

Но лучше уж смерть

до хрусталинки опустошенным,

чем выжить с хрустальной душой,

но забитой крест-накрест!

...И так мы идем да идем

сквозь Холодную гору,

где горный хрусталь

ощетинился остроугольно,

и прячется вечность,

прислушиваясь к разговору,

и вечности больно за нас,

и за штольню забытую больно.

И женщина кажется

полуразмытой и млечной,

и, может быть, это не женщина —

просто лучистость.

Лишь нолуслучился у нас разговор,

но закон есть извечный:

101 подусдучияшееся —

случилось.

II нечто без имени

нас и хрусталь производит,

н нечто без имени

двигает звездами,

нами,

и все, что сейчас

происходит и не происходит,

Уже переходит

в далекие воспоминанья.

ясная, тихая сила любви

Сила страстей — преходящее дело.

Силе другой потихопьку учусь.

Есть у людей приключения тела.

Есть приключения мыслей и чувств.

Тело само приключений искало,

а измочалилось вместе с душой.

Лишь не хватало, чтоб смерть приласкала,

но оказалась бы тоже чужой.

Все же меня пожалела природа,

или как хочешь ее назови.

Установилась во мне, как погода,

ясная, тихая сила любви.

Раньше казалась мне сила огромной,

громко стучащей в большой барабан.

Стала тобой. В нашей комнатке темной

палец свой строго прижала к губам.

Младшенький наш неразборчиво гулит,

и разбудить его — это табу.

Старшенький каждый наш скрип караулит,

новеньким зубом терзая губу.

Мне целоваться приказано тихо.

Плач целоваться совсем не дает.

Детских игрушек неразбериха

" стройный порядок вокруг создает.

II подчиняюсь такому порядку,

где, словно тоненький лучик, светла

мне подшивающая подкладку

быстрая бережная игла.

В дом я ввалился, еще не отпутав

в кожу вонзившиеся глубоко

нитки всех злобных дневных лилипутов.

Ты их отпутываешь легко.

Так ли сильна вся глобальная злоба,

вооруженная до зубов,

как мы с тобой, безоружные оба,

как безоружная наша любовь?

Спит на гвозде моя мокрая кепка.

Спят у порога тряпичные львы.

В доме все крепко, и в жизни все крепко,

если лишь дети мешают любви.

Я бы хотел, чтобы высшим начальством

были бы дети — начало начал.

Боже, как был Маяковский несчастен

тем, что он сына в руках не качал!

В дни затянувшейся эпопеи,

может быть, счастьем я бомбы дразню?

Как мне счастливым4нрожить, не глупея,

не превратившимся*в размазню?

Темные силы орут и грохочут —

хочется им человечьих костей.

Ясная, тихая сила не хочет,

чтобы напрасно будили детей.

Ангелом атомного столетья

танки и бомбы останови

и объясни им, что спят наши дети, —

ясная, тихая сила любви.

хранительница очага

Джан

Собрав еле-еле с дорог

расшвырянного себя,

я переступаю порог

страны под названьем «семья».

Пусть нету прощения мне,

здесь буду я понят, прощен,

и стыдно мне в этой стране

за все, из чего я пришел.

Набитый опилками лев,

зубами вцепляясь в пальто,

сдирает его, повелев

стать в угол, и знает — за что.

Заштопанный грустный жираф

облизывает меня,

губами таща за рукав

в пещеру, где спят сыновья.

И в газовых синих очах

кухонной московской плиты

недремлющий вечный очаг

и вечная женщина — ты.

Ворочает уголья лет

в золе золотой кочерга,

и вызолочен силуэт

хранительницы очага.

Очерчена золотом грудь.

Ребенок сосет глубоко...

Всем бомбам тебя не спугнуть,

когда ты даешь молоко.

30

С годами все больше пуглив

и даже запуган подчас

когда-то счастливый отлив

твоих фиолетовых глаз.

Тебя далеко занесло,

но, как золотая пчела,

ты знаешь свое ремесло,

хранительница очага.

Я голову очертя

растаптывал все на бегу.

Разрушил я два очага,

а третий, дрожа, берегу.

Мне слышится топот шагов.

Идут сквозь вселенский бедлам

растаптыватели очагов

по жепским и детским телам.

Дорогами женских морщин

они маршируют вперед.

В глазах гуманистов-мужчин

мерцает эсэсовский лед.

Но тлеющие угольки

растоптанных очагов

нцепляются^в каблуки,

сжигая заснувших врагов.

А как очищается суть

всего, что внутри и кругом,

когда освещается путь

и женщиной и очагом!

Семья — это слитые «я».

Я спрашиваю — когда

31

в стране под названьем «семья»

исчезнут и гнет и вражда?

Ответь мне в почпой тишине,

хранительница, жена, —

неужто и в этой стране

когда-нибудь будет война?!

* * *

Не отдала еще

всех моих писем

и не выбросила в хлам,

но отдаляешься,

как будто льдина, где живем —

напополам.

Ты спишь безгрешнейше,

ты вроде рядом —

только руку протяни,

но эта трещина

скрежещет мертвенным крахмалом простыни.

Ты отдаляешься,

и страшно то, что потихоньку,

не спеша.

Ты отделяешься,

как от меня,

еще не мертвого,

душа.

Ты отбираешь все —

и столько общих лет,

и наших двух детей.

Ты отдираешься

живою кожей

от живых моих костей.

Воль отдаления

кромсает,

зверствует.

На ребрах — кровь и слизь

вдоль отломления

двух душ,

которые почти уже срослись.

О, распроклятое

почти что непреодолимое «почти»!

Как

все распятое

или почти уже распятое —

спасти?

Легко,

умеючи, —

словно пираньи, лишь скелет оставив дну,

сожрали мелочи

неповторимую любовь еще одну.

Но пожирательство,

оно заразно,

словно черная чума,

и на предательство

любовь, что предана,

пошла уже сама.

И что-то воющее

в детей вцепляется,

не пряча в шерсть когтей

Любовь —

чудовище,

что пожирает даже собственных детей.

За ресторанщину,

за пожирательство всех лучших твоих лет

я христианнейше

прошу — прости,

не пожирай меня в ответ.

Есть фраза пошлая:

у женщин прошлого, как говорится, нет.

Я -

твое прошлое,

и, значит, нет меня.