Под Андреевским и Красным флагом. Русский флот в Первой мировой войне, Февральской и Октябрьской революциях. 1914–1918 гг.

Характерна фраза, которую свергнутый царь записал в дневнике после отречения: «Кругом измена, трусость и обман». Так оно и было. Но Николай II сам назначил на свои должности неверных, трусливых и подлых генералов и министров. Характерно, что все командующие фронтами поддержали идею отречения монарха от престола или промолчали, когда запросили их мнение об этом.

Подписывая телеграмму об отречении от престола на имя начальника штаба Верховного главнокомандующего генерала от инфантерии Михаила Васильевича Алексеева (1857–1918), Николай II не собирался сдаваться. Он сознательно допустил ряд юридических несообразностей:

• император не мог отрекаться за несовершеннолетнего наследника, это означало узурпацию его прав;

• великий князь Михаил Александрович, в пользу которого царь отрекся, был лишен права наследования престола самим Николаем II;

• исходя из этого, наследником должен был стать великий князь Кирилл Владимирович (1876–1938) – как старший сын второго сына Александра II, если не принимать во внимание незаконное отстранение цесаревича Алексея Николаевича;

• отречение от престола было актом такой важности, что требовало манифеста, объявляемого наиболее торжественным способом – через Сенат, а не простой телеграммы.

Каждая из этих несообразностей позволяла Николаю II в будущем объявить отречение незаконным. Но все это было уже не важно. Что бы ни писали современные монархисты, в России 1917 г. карта монархии была бита историей. Если бы в стране были сильны монархические настроения, на престол посадили бы другого наследника. Людей, готовых защищать монархический принцип ценой своей жизни, практически не осталось. В этом была большая разница с периодом революции 1905–1907 гг., когда сторонников монархии было гораздо больше. Поэтому ход и исход Первой российской революции так резко отличались от хода и исхода Февральской революции. Авторитет монархии в целом и Николая II в частности упал очень низко. Здесь вполне уместна параллель с Францией конца 80-х – начала 90-х гг. XVIII в. не только в отношении общей непопулярности монархии, но и в деталях, скажем, в том, что революция победила сравнительно легко.

Царь, рассчитывавший своим юридическим крючкотворством сделать отречение незаконным, ошибался. Но так же ошибались и те политики, которые хотели использовать массы петроградских рабочих и солдат, вышедших на улицы, в своих мелких интересах. Волнения февраля 1917 г. в России перехлестнули верхушечный заговор – они были народной революцией, которой не руководила напрямую ни одна политическая партия. Но восстание не было хаотичным – люди, имевшие опыт Первой российской революции, как состоявшие в нелегальных политических организациях, так и не имевшие к ним отношения, пытались направлять восставших к разумным целям – например, к захвату арсеналов, освобождению политических заключенных и т. д.

Накопившееся в душах матросов чувство унижения в февральские и мартовские дни вырвалось на поверхность. Этот всплеск антиофицерских настроений вылился во многих случаях в стихийные расправы, жертвами которых стали как действительно ненавистные офицеры, так и случайно попавшие под горячую руку. Матросы хорошо помнили события 1905–1906 гг., когда не только восстания, но и волнения («забастовки», как их иногда называли) на кораблях и в частях флота приводили к жестоким репрессиям. Дореволюционное законодательство интерпретировало оскорбление или насилие со стороны нижнего чина в отношении любого офицера как преступление, совершенное против непосредственного начальника, что являлось серьезным отягчающим обстоятельством. При этом понятия «оскорбление действием» или «насилие» трактовались очень широко. Известны случаи, когда матроса приговаривали к смертной казни лишь за то, что он поднял руку перед офицером, то ли намереваясь нанести удар, то ли пытаясь защититься от удара со стороны офицера. Срывание с офицера погона считалось тяжким преступлением, аналогичным нанесению побоев. В то же время побои, нанесенные нижнему чину со стороны офицера, всегда интерпретировались как дисциплинарный проступок, а не уголовное преступление. Нам не встречались случаи более тяжелого наказания офицера дореволюционного флота за нанесение матросу побоев, чем месяц ареста на гауптвахте.

Восставшие моряки четко осознавали, чем рискуют. Поражение восстания означало для его участников многолетнюю каторгу или смертную казнь. Поэтому в 1917 г. матросы стремились к решительным действиям, раз уж восстание началось. Очевидно, что наиболее решительными действиями были убийства офицеров.