Под часами

Они не замечали ни погоды, ни перекрестков, ни времени, и неожиданно обнаружили, что входят в театр. Вахтер ничуть не удивился, поставил чашку с чаем на конторку, машинально протянул ключ Павлу Васильевичу. Они пошли по длинному коридору, в начале увешанному досками с объявлениями, приказами, расписаниями репетиций и занятости в спектаклях, а потом с дверями по обоим сторонам, поднялись в среднее фойе — так было ближе — спустились по полукруглой лестнице в гардероб, миновали дверь без надписи, в которую зрителей не пускали, снова поднялись по темной, узенькой, но с мраморными ступенями лестнице и вошли в тупичок с двумя обитыми шикарным кожзаменителем дверями, отчего они стали пухлыми, огромными — внушительными… Таблички вдавились в их плоскость и сверкали золотыми буквами, начищенные бронзовые ручки предлагали касаться их бережно, и высоченное венецианского стекла старинное зеркало с подставкой у свободного промежутка между этими двумя входами давало возможность посетителю взглянуть на себя и решить: стоит ли входить и куда: налево — директор, направо — он, Павел Васильевич.

Они судорожно сдвинули все на огромном столе в сторону, и настроение вернулось, чуть прерванное отрезком, пройденным по театру. На листе бумаги побежали строчки. Заголовки, подзаголовки, колонка действующих лиц…

Рука двигалась все медленнее… мысли растекались… они стали отвлекаться… смотреть в окно на слякотный темный проспект с "желтками фонарей"… наконец, оба плюхнулись в кожаные важные кресла, издавшие "пфух!", выпуская воздух из сидений, оба одновременно закрыли глаза и долго молчали, пока Пал Силыч не произнес сонно и так и не открывая глаз:

— Посмотри внизу за рулоном афиш, там, кажется, что-то осталось…

Обсуждение произошло прямо тут же в зале после просмотра при дежурном свете, в котором терялись фигуры, сидящих в креслах, и высвечивались лица. Сначала все молчали и не знали, как начать, потом, когда зал совсем опустел и Пал Силыч дал отмашку, чтобы все ушли из рубки наверху, и контролеры задернули бархатные портьеры, раздался самый главный голос, который все решал… единовластно и непререкаемо:

— Стихи надо подправить. — Секретарь говорил тихо и не поворачивая головы. Надежда Петровна выразительно посмотрела на Автора — мол, что я вам говорила. Секретарь будто ждал ответа, и никто не знал, что делать…

— Возможно, — начал компромиссно Павел Васильевич, не зная, что сказать дальше, но его выручил Автор.

— Нет. Невозможно…— прервал он режиссера. Секретарь вскинул взгляд, и многие втянули голову в плечи и отвели глаза.

— Почему? — поинтересовался он тихо и вежливо, — Все возможно.

— Нет. — снова отрезал Автор, и Надежда Петровна так сжала кулаки, что стало больно ладоням от врезавшихся ногтей, и побелевшие губы шепнули беззвучно неприличное слово…

— Объясните? — Совсем уж мягко попросил секретарь…

— Я Автор… пьесы… стихи не мои…

— Простите, как вас зовут?

— Автор… имя такое… революционное… как Октябрина, Ким, Марлен…

— Товарищ Автор, так если стихи не Ваши, в чем же дело… мне бы хотелось понять… и концепция… вы что не уверены, что мы победили…

— Стихи неизвестного автора… и судя по ним…— он замолчал…

— Тем более — если неизвестного, — усмехнулся секретарь и победно огляделся, — А? В чем же дело? Он на нас не обидится, я думаю… в такую хорошую пьесу его вставили… в юбилей — станет известным…

— А вдруг он жив и предъявит претензии…

— Претензии?! Какие?!

— Может быть, это гений… второй Пушкин? Пастернак! — Лицо секретаря резко изменилось, вытянулось и похудело. Теперь вперед выступили глаза, ни жалости, ни снисхождения… он подвигал желваками и тяжело заговорил:

— За Победу, за нашу Победу, такой ценой заплачено, что любое сомнение и попрание этого святого недопустимо, даже по недомыслию, и чревато по результатам. Не хочу пугать Вас, но этот ответ на экзамене по истории тянет только на неудовлетворительную оценку…— Наступила тяжкая тишина…

— Я не экзаменующийся…— так же тихо произнес Автор… и предупреждая любую фразу, боясь, что его перебьют, продолжил другим тоном и громко: — я экзаменатор… как миллионы ныне живущих и миллиарды будущих человеков нашей планеты… суд истории не одномоментен и приговор его всегда не окончательный…

— Однако. — Секретарь встал и, не говоря ничего, пошел по проходу…

* * *

— Я не прибор, я — датчик, Мама. Я только чувствительный элемент и зову других попробовать чувствовать, как я. Я не имею права учить их… если б ты послушала, как эта "сука в ботах" материлась. Она теперь с Пашей не разговаривает, а он на меня чуть не с кулаками, хотя сам же согласился оставить… и ничего там такого… это же не лекция, и не демонстрация с лозунгами — спектакль… чтобы люди задумались… что-то решили…

— Ты хорошо подумал, прежде чем пойти на такое… может быть, правильнее не лезть на рожон…

— Мама…