Под чертой (сборник)

Но ответ, который мне кажется более точным, я нашел случайно, полгода назад. Тогда у меня был тяжелый период, я дни и недели проводил в больницах, пусть в качестве не больного, но посетителя, занимая ежедневный пост у реанимаций. И я там много чего насмотрелся. Это сильное чувство, не дай бог никому: сидишь в какой-нибудь районной больничке, за окном дождь, пол заляпан краской, санитар выкатывает покрытый простыней труп, гастарбайтеры с лицами фаюмских мальчиков белят потолок и красят стены, сесть негде, провозят еще один труп, а ты не можешь поделать ничего, только ждать.

И вот в такой больничке я был свидетелем, как уже пожилая женщина – скорее всего, мать неведомого мне больного – скрученная бедой, яростно распрямилась навстречу вышедшему врачу. Она понимала, что ее сын здесь, и умирает, и понимала, что в большом городе спасти шансов больше. И из крохотной тетеньки она на моих глазах превратилась в грозную богиню, требующую от врача немедленной транспортировки в город. Тот ответил, что больной нетранспортабелен. Да и на чем везти? У больницы своего реанимобиля нет. И тогда богиня каменным голосом – глаза горели – отчеканила, что если. Этот. Врач. Все врачи. Не могут. Она. Сама! Понесет его в город! На руках! Вам он чужой! А это моя кровиночка! Моя!!!

Это была одна из самых ужасных сцен, которую я видел в своей жизни. Потому что я впервые так близко видел чистую, беспримесную страсть, игру крови. И врач – усталый дежурный хирург – кивнул и открыл дверь: «Хорошо, выдергивайте из той розетки шнур». «Зачем шнур?!» – гордо спросила женщина. «Он на искусственном дыхании, за него дышит аппарат. Чтобы перенести в машину, на носилках должен быть такой же аппарат. Иначе не донесете».

И женщина осела, стала вновь маленькой, заплакала…

Я тогда многое узнал и про силу горя, и про особенности транспортировки больных с множественными переломами. Что при смещении осколков костный жир (то, что мы называем «костный мозг») может тромбом закупорить кровоток. Теперь я знаю, что нельзя на месте аварии помогать пострадавшим, искренне желая помочь, но не умея. А надо вызывать спасателей, «скорую», – и, да, мучиться от бессилия и ждать. Сегодня я понимаю, почему, когда на моих глазах за границей однажды сбили велосипедиста, все схватились за телефоны, но никто не бросился помогать. Тогда я был в шоке. Теперь знаю резон.

Страсть, не облагороженная знанием, есть страсть губительная. Зверь вне клетки.

Меня в сегодняшней искренности страстей больше всего пугает то, что искренние патриоты России, готовые убить всех сомневающихся в ее величии, не читали ни Татищева, ни Ключевского, ни Костомарова, – про неподъемные пересказы летописей Соловьева вообще молчу, а про старшего Лурье или Зимина даже не заикаюсь.

Предсказатели конца западного мира не знакомы с идеями современных критиков западной цивилизации (и я даже не про Шпенглера, а про всю россыпь интеллектуалов, от Закарии до Фридмана и от Фукуямы до Хантингтона).

И гомофобы, разумеется, и слыхом не слыхивали ни о Кинси, ни о Мондиморе (хотя недурно бы поинтересоваться: а как вообще устроено человеческое половое влечение?); они даже «Людей лунного света» Розанова не прочли и о всем цикле статей о христианстве и эротике Бердяева не слышали, а эти два религиозных публициста таким, как они, еще сто лет назад от души давали пендюлей.

Человеку, одержимому страстью, все время кажется, что он знает верное решение в силу одной своей искренности, он верит в чувство как в третий глаз.

Мы – нация необуздываемых страстей. До сих пор. И я от этого прихожу в ровно в тот же ужас, в какой приходил Горький, который и к рябому дьяволу пошел на поклон лишь затем, чтобы в обмен выцыганить разрешение на работу по образованию, просвещению народа.

И в этом, к сожалению, огромное отличие нашей цивилизации от западной, взявшей в привычку, любуясь игрой страстей, все же накидывать на них сеть разума, логики и расчета.

Потому что страсть, действующая по принципу: с родной кровинушкой разве ж не беда случилась? – жизнь отдам, но спасу! – это опасная страсть. Приведу из другой совершенно сферы, но яркий (и жаркий) пример. Помните лесные пожары лета 2010-го? И свою ярость, что леса горят, и дым, и все такое, а никто ничего не делает – ярость бессилия? Ну, а если помните, то имеется вопрос. Как вы относитесь к девизу, воплощенном некогда лесной службой США: «Всякий лесной пожар должен быть потушен к 10 часам утра, следующего за днем, в который было получено сообщение о пожаре»? Правда, американцы молодцы?

Так вот: американцы за эту идею заплатили немалую цену. Сначала они действительно быстро и споро тушили пожары (особенно когда развилась пожарная авиация). Но уже в 1980-х годах огонь стал обретать невиданную прежде мощь. Оказывается, не все возгорания разумно тушить: часть из них выполняет роль лесных «санитаров», выжигая мелкий подлесок и не причиняя вреда, например, покрытой корой сосне или пробковому дубу. Хотя, да, понимаю: принцип «не каждый пожар следует тушить» звучит на взгляд страстного дилетанта предательски.