Под фригийской звездой

— Прекрасный конец, честное слово, лучше не надо, — поблагодарил Щенсный. — Но только там, где вы водите пальцем, это не линия жизни, а просто шрам от занозы. Что это за гаданье, в котором жизнь занозой оборачивается?

Магда восхитилась: «Как вы сказали?» Щенсный повторил. Выходило, что она осрамилась этой ошибкой, но канатчики с Ядей и еще несколько любопытных, которые их окружили, были иного мнения: считали, что гаданье получилось на славу. Она все вывела, как полагается, из-под одной звезды, даже по-цыгански говорить умеет, восхищались они, протягивая Магде руки для гаданья. Но ей хотелось танцевать. Жалко, мол, времени, может быть, потом, в перерыв, когда не будет музыки.

Щенсный постоял минуту, глядя, как она танцует. Редко приходится видеть такое самозабвение. Гомбинский сказал — лань! Нет, эта девушка как ветер, как стихия, с которой никогда не знаешь… Вроде бы пустая, но моментами напоминает ту, которая умела пронять человека… И эти ее странные слова — неужто они в самом деле цыганские? Она могла их заучить наизусть и повторять без смысла. Но вдруг они не цыганские? А если Магда их понимает или, может, придумывает какое-то значение? Тогда она совсем не дура…

Щенсный идет сквозь толпу танцующих, кого-то толкает, его тоже толкают, но не беда, здесь все у себя, среди своих; кругом товарищи — тут и Баюрский с Фелей, и Сташек с красавицей женой Марусика, Кубяк, Гжибовский и другие, знакомые только в лицо, их столько, что приходится как следует напрячь память, чтобы вспомнить, где встречались: у могилы Венгровского? На массовке около тюрьмы? На операции «Трех Л»? И в сердце у Щенсного поднимается радость и гордость. Правду сказала Боженцкая. Болтала много, чтобы хоть что-то угадать, и угадала — он идет не один, а вместе с другими!

Щенсный выбрался наконец из толпы и подошел к сестре, которую заметил у окна. Он привел сюда обеих. Кахну сразу же подхватил Леон, а Веронка, как села у стенки, так и сидит до сих пор неподвижно в голубом платье из отреза, который он привез ей в подарок из Варшавы. Рядом с Веронкой, как ни странно, стоял Гавликовский, как всегда молчаливый и казавшийся еще старше среди веселившейся молодежи.

— Ну как, Веронка, нравится?

— Я устала, знаешь, это уже не для меня…

— Что, значит, «уже»? В двадцать с небольшим лет — уже? Глянь, Кахна все время танцует, а не устала…

Кахна с Леоном подошли к ним. Оба разгоряченные, веселые.

— Ног под собой не чувствую… Как бы мне посидеть хоть немножко.

— Садись, — уступила ей место Веронка. — Я постою, а то у меня уже ноги затекли от сидения.

— Знаете, над чем мы сейчас смеялись? — спросил Леон и повернулся к Гавликовскому. — Над вашим Гитлером! Когда я узнал, сколько он вам нервов попортил, я сказал, что вы должны его обязательно всем показать.

— Нет, вы смешнее сказали, — поправила Кахна. — «Сейчас, мол, будет перерыв». И действительно, музыка замолкла. «А теперь выступит Кубяк: «Внимание товарищи! Сейчас вы увидите Гитлера и человека, который его научил уму-разуму!» Все, конечно, навострят уши: что такое? И тогда выйдет Гавликовский со скворцом в руке. «Гитлер, спой, кто ты?» И Гитлер проскрипит: «Да я просто негодяй…» — «А почему ты, Гитлер, такой грустный?» А он: «Все, что было, давно сплыло!»

— Правда, выступите с таким номером, — уговаривал Леон, когда все перестали смеяться.

Гавликовский помрачнел и, отвернув голову, будто борясь с собой, буркнул:

— Жалко.

И тут Веронка объяснила, что скворец говорить может, если его научить, но для этого ему надо подрезать язык. Хорошо, если операция удастся, ну а вдруг птаха сдохнет? У кого хватит совести рисковать?

Уже перевалило за полночь. Дирижер снова поднялся на возвышение. Веронка собралась домой и заспешила, чтобы успеть выйти до начала танцев. Щенсный, стоя спиной к залу, протянул ей руку на прощание, как вдруг Веронка схватила его за плечо.

— Господи! — крикнула она. — Ударил!

— Кто ударил? Где?

— Не знаю, вон тот военный… В лицо ее ударил!

В плотной толпе рядом со сценой Щенсный услышал: «Отказалась танцевать с сержантом, и он ее…» Прорвавшись внутрь, он увидел жену Марусика, которая держалась за щеку. Сташек стоял на коленях, Пелище с дружками вывернули ему руку и прижимали его к земле, приговаривая:

— Вот так… так мы вас, клопы паршивые!

Раздумывать было нечего, Щенсный свистнул — только это оставалось — и кинулся в драку.

Пелище грохнулся наземь, лицом вниз. Сташек вскочил. Шпики, все как один, напирали теперь на Щенсного и Сташека. На свист бежали канатчики и Баюрский со строгалями. Весть уже разошлась по залу. Отовсюду спешили товарищи на подмогу. Металлисты с гвоздильной фабрики Клявуса, молотобойцы от Шварца, рабочие с пивоваренного, портовики, магистрацкие… Навалились на шпиков всем миром, били с остервенением за жену Марусика — Марусика, который сидит в тюрьме! За охранку, подославшую шпиков, чтобы сорвать вечер!

Женщины в панике повскакивали на сцену. Дерущимся стало просторнее.

— Оркестр, — гаркнул Кубяк. — «Первую бригаду»[26]!

В костер мы бросили… вас, лизоблюдов…