Под фригийской звездой

Были еще и другие последствия этого дела, на сей раз у них дома. Магда вдруг впала в странную задумчивость, иногда просила даже, чтобы Щенсный оставил ее одну. А когда он спрашивал о причине ее грусти, Магда отвечала, как несмышленому мальчишке: «Ничего, милый, не обращай внимания, это хорошая грусть, нужная». Щенсный даже подумал, не ждет ли она ребенка, и уже решил про себя, что если родится мальчик, то они его назовут Франеком, а если девочка — Пелагеей. Между тем у Магды примерно через неделю родился рассказ под заглавием «Дымоходный бунт».

Вначале прочитали в своем кругу и, убедившись, что это не какая-нибудь писанина по три гроша за строку, а настоящая литература, послали в «Левар», «Бунт» напечатали всего с двумя белыми пятнами цензуры и с поощрительной заметкой от редакции, чему Щенсный был рад чрезвычайно, а Магда не очень, так как терзалась угрызениями совести из-за своего пристрастия к литературе.

Только спустя годы Щенсный осознал, как мучительно Магда боролась с собой, чтобы не писать. Она любила литературу и боялась ее. Панически боялась поддаться своей страсти к писательству и давила в себе невысказанные слова, убивала их для того, чтобы они не убили в ней человека действия, борца. «Главное — борьба, — говорила она, — с беллетристикой успеется».

Но и тогда он не мог спокойно смотреть, как пропадает талант.

— Как же так, — спрашивал он, — человек, который дня прожить не может без книги, который тянет меня к свету за уши, а вернее, за нос — за мой нос удобно взяться и потянуть, когда я засыпаю за чтением, — такой человек не понимает, как необходимы хорошие пролетарские книги. «С беллетристикой успеется!»

Он усматривал в этом какое-то упрямство, левачество или мнимую удаль, во всяком случае — интеллигентское отклонение от здравого смысла; на этой почве у них происходили забавные перепалки (странно, что всерьез они не ссорились никогда — хотя и Магда была с характером, и Щенсный был человек отнюдь не из легких).

— Зачем мне писать для масс, если массы спят, — выговаривала ему Магда, — массы храпят, даже читая Жеромского!

— Магда, милая, пойми, — оправдывался Щенсный, — целый день я на ногах, у машин, шум, грохот, рехнуться можно. А сколько опилок в ушах, в горле! Пришел домой — тепло, тихо. Прижался к тебе, ты так хорошо читала, ну и убаюкала меня, как музыкой…

Сколько раз бывало, едва он задремлет — Магда хвать его за нос:

— Опять? Ну и наказание мне с тобой! Хуже ребенка, лопух лопухом!

И жалуется, что страшнее нет проклятия, чем собственного мужа учить.

Смех смехом, — признавался потом Щенсный, — но сколько со мной намучился мой молодежный работник, сколько труда вложил, описать невозможно. В ту пору я очень отставал в смысле умственного развития. Читал одну лишь партийную прессу — то, что нужно было узнать сейчас, сию минуту. На серьезный роман или тем более научную книгу меня не хватало; в моем уме зрело вредное убеждение, что раз у меня правильный классовый подход, то остальное — трын-трава!

Ну тут Магда взялась за него: ничего-то он не знает, ничего не понимает, ум у него дремучий, нетронутый, как целина, а ведь он может! А ведь от члена партии требуется… и так далее — в общем корчевала она эту целину под новую культуру.

— Что было делать? — вспоминает Щенсный, — я позволял воспитывать себя. Я готов был ради нее не только книги читать, но и лягушкой прыгать и на трубе играть!

Кроме жены, к самообразованию его понуждали сапожники. Районный комитет поручил ему работу с сапожниками — не исключено, что по наущению Магды, которая была членом комитета. Уже сельская молодежь ставила, бывало, Щенсного в тупик своими вопросами. Что же говорить о городских ребятах — это был народ пытливый, дотошный. Щенсному приходилось серьезно готовиться к каждой встрече с ними, а то они бы мигом уловили любую его ошибку или вранье; так он за год пристрастился к чтению и потом уж остался верен этой страсти.

В ту пору получилась история с Конецким, громкая и грязная история. Сапожники вдруг заметили, что кожа как бы ужалась. «Что за черт? — удивлялись они, — всегда хватало на все, а теперь не хватает».

Видя общее волнение, Щенсный, Ломпец и Ваврушко взяли тайком непочатую кожу, которую Замойский получил от Конецкого, и пошли на кожевенный завод, где у Ваврушко работали друзья. Те взяли на складе прибор, которым мерят кожу, проверили, и прибор показал тысячу дециметров вместо тысячи двухсот!