Под фригийской звездой

Местные власти запрашивали Варшаву, как быть? Полицейские, косясь, прогуливались с невинным видом, а мещане давали деньги на несчастных — только бы поблизости, не дай бог, грабежи не начались или какая-нибудь перестрелка.

Магда работала на главной баррикаде. Ей надо было, правда, в тот день вернуться в Кутно, но она решила остаться, посмотреть, как будут развиваться события, — так она перед собой оправдывала свое желание побыть еще немного со Щенсным.

Он был впереди, шагах в двадцати за баррикадой, уже на мостовой неприятеля, то есть на Жабьей улице. Киркой срывал брусчатку, а Магда носила. С обоих тротуаров за ним наблюдала толпа, там были и полицейские и пожарники, им бы полагалось его схватить за то, что он портит мостовую, но за его спиной стучала, звенела, росла на глазах баррикада, а в нем самом было столько силы и презрения, что полицейские не трогались с места, как те шавки, которым пригрозили: «не тронь», а пожарники смеялись: «Глянь, как вкалывают! Если б они всегда так старались, у нас давно бы уже была канализация!»

На мостовой, где сорвали брусчатку, рыли ямы и вставляли в них найденные в сарае трубы и длинные бревна для укрепления стен рва; между бревнами кидали все, что люди понатаскали, всю рухлядь с Крулевецкой улицы: сломанную мебель с чердаков, ящики, дырявые кастрюли, гнилые тюфяки, остов дивана… На это насыпали сверху землю, и все обкладывали брусчаткой «облицовочным способом», как выразился дедушка, неизвестно чей и откуда, но оказавшийся очень полезным в этой работе.

Все было необычным, заветным, полным глубокого смысла. Руки дедушки с узловатыми пальцами, учившие Магду укладывать брусчатку. Баррикады не из метафоры, не из массовой песни, а наконец настоящие, воздвигаемые общими усилиями из того, что предоставляла улица. Шум людской толпы внизу, и Щенсный с киркой в группе товарищей, обнаженный до пояса, созревший к действию герой романа, который ей некогда писать…

То сокровенное и самое главное, что Магда угадала в нем с первой встречи, за что — как ей казалось — полюбила (как будто можно любить за что-то), — этот борющийся, гордый и непреклонный характер теперь доспел, вызрел… Просто удивительно, как все это чувствуют, как тянутся к нему. Ведь он не выступал на митинге, не вошел ни в комитет, ни даже в службу охраны порядка, а вот с ним советуются, слушают… Почему?

Вот Баюрский спрашивает, где устроить продовольственный склад, потому что уже начинают приносить продукты.

— Под баррикадой, — не задумываясь, отвечает Щенсный, — там надежнее всего и места достаточно, самый большой наклон трассы, до двух метров глубиной.

— А что с сараем?

— Будет для милиции.

— Значит, общежитие? — вставляет кто-то со стороны.

— Пусть общежитие, — соглашается Щенсный, которому все равно, как назвать. Это название так и остается.

Потом приходят Ломпец и Ваврушко. Сапожники помнят, как им помогали во время забастовки, и теперь хотят в свою очередь быть полезными.

— Для вас, — говорит Щенсный Ломпецу, — нет лучше задания, чем сбор продуктов и денег. Вы знаете всех купцов, и они вас знают. Отправляйтесь по магазинам на пару с Гавликовским. У него тележка двухколесная, а у вас язык — на двоих хватит. Что соберете — везите к товарищу Матусяку.

— А для меня? — просится Ваврушко.

— Тебе, браток, я бы поручил кухню. Кухню надо организовать обязательно. Вот если б Веронка согласилась…

И он вопросительно смотрит на сестру, которая пришла вместе с Фелей Баюрской и стоит в сторонке — хмурая, чужая.

— Ну, как, Веронка, будешь готовить для нашей охраны?

— А сколько их?

— Шестнадцать, да еще с нашей баррикады прибавится, так что рассчитывай на пятьдесят порций. Как?

— Мне все равно. Могу на пятьдесят. Но как же без печки, в этой яме, что ли, готовить?

— Нет, зачем в яме? Взгляни во двор столярной. Печку под навесом видишь? А ну-ка, Игнась, сбегай, поговори с хозяевами…

Так же легко он справляется с еще одной, совсем неожиданной заботой — с полицейским, который каким-то образом очутился в лагере.

— Товарищ Горе, — говорит парень из службы охраны порядка. — Как быть? Он стоит и смотрит на мою повязку. «Кто тебе разрешил, — спрашивает, — становиться на мое место?» Посоветуйте, что делать, не могу же я с ним драться!

— И не надо. Он сам уберется. Ну-ка, пойдем.

Они уходят и вскоре возвращаются, весело смеясь.

— Что ты с ним сделал? — спрашивает Магда.

— Ничего. Я только спросил, есть ли у него дети?

— Ну и что?

— Пожалейте, говорю, детей. Стоит ли вам так рисковать собой? Идемте лучше со мной, может, я вас сумею вывести.

— А если б он не пошел?

— То есть как… — удивляется Щенсный, и в нем столько страстной, собранной силы, столько богатырской уверенности, что все кругом тоже удивляются: «Как же он мог не пойти? Не мог!»

— Но если б вдруг? — не сдается Магда.

— Тогда не знаю. Может быть, я бы его осторожненько вынес на руках, не такой уж он тяжелый, во всяком случае, как-нибудь убрал бы его отсюда.