Под фригийской звездой

«Ну, этого хватит. Еще и дом построим».

«Или да, или нет, сокровище мое, — отвечает Пандера. — Я ведь могу все потерять».

«Не пойму, что нам терять?» — удивляется мадам Пандера, точь-в-точь как вы сейчас, папаша.

«Тут надо понимать, женушка, что такое «Целлюлоза». «Целлюлоза» похожа на прекрасную женщину, вроде тебя, золотце, например, но она бесплодна, потому что не приносит никакого дохода».

Мадам Пандера в ответ — хлоп дверью, как это принято у господ, и по-венгерски курлы-мурлы на весь дом, что она, мол, уезжает, а он пусть плодит детей с «Целлюлозой»!

Он ей из-за двери:

«Но, милая, у меня такого и в мыслях не было, вот подохнуть мне на этом месте…»

И нежно толкует:

«Знай, дура, что мне необходимо костьми лечь, а навести порядок, как при Касьерах, потому что поляки не умеют…»

Она не знала, как вы теперь, папаша, не знаете. «Целлюлозу» ведь построили давно, еще при царе, лет тридцать с гаком назад. А кто построил, знаете? Немцы из Берлина, братья Касьеры, близнецы, похожие как две капли воды. Их только по зубам узнавали — у одного были свои, а у второго золотые. Построили они, значит, пустили и пошло: поляки работали, немцы зарабатывали.

У каждого из близнецов был свой сейф в дирекции, каждый по разу в месяц приезжал из Берлина за деньгами. Возьмет свою долю, аккуратно запрет, но, чтобы у второго сейфа отмычкой повертеть — нет, этого за ними не водилось. Делили честно, пополам, без крика. Тихая семья.

Так все шло тихо-мирно до четырнадцатого года. Вдруг трах — война! Потом снова трах — восемнадцатый год — Германия разбита, рождается Польша!

Близнецы примчались на «Целлюлозу», а городской голова говорит: «Поворачивайте назад, господа, фабрику мы забрали в счет репараций!»

И близнецы пошли, можно сказать, по миру. У одного осталось, правда, сколько-то золота во рту, но поделился ли он с братом, не знаю…

Солнце закатилось уже за высокую стену Веселого Городка. Запахло помойкой, которую, как цветы табака, слышно сильнее всего на закате. Медленно оседала поднятая детворой красноватая пыль. Стихли дневные звуки, явственно слышался чей-то болезненный хрип и голос Корбаля, продолжающего рассказ о «Целлюлозе». О том, как ее купил «за бросовые деньги, за марки» один бумагопромышленник из города Пабяницы, Зенгер, но никакой прибыли от нового предприятия не получал…

— Он так расстраивался из-за этого, что от расстройства в конце концов помер. Детей у него не было, а вся родня давай ныть, что такой огромный налог за наследство: миллион злотых! Откуда взять сразу миллион наличными? И тогда, представьте, приезжает к ним Штейнхаген, на лимузине, разумеется, приезжает — в компаньоны! Вот жулик, а? Патентованный жулик. Штейнхаген, папаша, удавится за грош! Штейнхаген дома сахар по куску пересчитывает, не много ли уходит. Ясно, что он и здесь умеет прибыль выжимать.

Голос у Корбаля был противный; и сам он был противен, как ведьма, сидевшая у входа в хибару напротив, с самодовольной, плотоядной улыбкой и обвисшими грудями — байталаха, да и только, как бы сказали в Жекуте. Противный, как парочка в подворотне, что бессмысленно дрыгает коленками в такт набившей оскомину песенке: «Так вы одна живете иль вместе с ним?»

Щенсный мечтал заснуть, чтобы всего этого не видеть, не слышать, мечтал, чтобы Корбаль заткнулся наконец! Ведь правда можно поверить, что господь бог создал только небо, землю и жуликов. Как он произносит, смакуя, «жуллик», от этого «лли» у него аж слюна стекает с толстых губ! Просто жулик, жулик-экстра и патентованный жулик — других людей, на его взгляд, не существует — разве что дураки вроде плотника или такие, кто еще «не поймал попутный ветер», как Щенсный. Корбаль уже поймал, да вот «не хотят подвинуться, не подпускают жулики»…

Глава четвертая

В этом городе, пахнущем то жженым ячменным кофе, когда ветер дул со стороны фабрики Бома, то щелочью, когда со стороны «Целлюлозы», они жили по солнцу: с солнцем просыпалась надежда получить работу и с солнцем же гасла.

Они выходили из Веселого Городка вчетвером, с Корбалем и Гавликовским, лежали весь день во дворе у конторы и вечером возвращались ни с чем.

— Своих проталкивают, жулики, — ругал подрядчиков Корбаль. — Хадеков берут. Нужно подмазать.

Он был убежден, что у плотника эта возможность есть. У такого деревенского мужичка, сколько б он ни охал, ни стонал, всегда припрятано немного деньжат. А если плотник подмажет, то заодно и Корбаль на работу проскочит: на это и был весь его расчет.

Так они держались вместе и обхаживали друг друга: плотник Корбаля, веря в его смекалку, а Корбаль плотника, рассчитывая на его деньги.

Потому они и ходили вместе на «Целлюлозу», потому весь день оказывали друг другу всевозможные услуги, потому, наконец, вечером, под навесом, стоило плотнику чихнуть, как Корбаль тут же приветливо откликался.

— На здоровье, папаша.

— Спасибо, милок, спасибо…

Однажды — на третий или четвертый день их лежания на фабричном дворе — Корбаль заговорил о деле.