Под фригийской звездой

Люди выходят из своих домов ка улицу и чувствуют, что город, умытый весенним дождем, пахнет воскресеньем. Что зелень трав и деревьев сегодня какая-то праздничная, что даже воробьи чирикают иначе, по-воскресному… Медленным, воскресным шагом идут они навстречу звенящим колоколам по многолюдной улице, охваченные чувством какой-то общности. Что же их объединяет? Немного боженьки, который будто бы печется о них, и много сытого, неуемного самодовольства.

Щенсный с отцом так, конечно, не думали, направляясь в костел. Но что шли они именно в таком настроении — это точно.

С утра отец подсчитал, сколько осталось в мешочке: всего восемь злотых и двадцать грошей. Что же делать: жить здесь дальше, пока хватит денег, скажем еще дней десять, или сразу возвращаться в Жекуте?

По дороге в костел отец склонялся к тому, что надо возвращаться. Все это не для них. Может, такие, как Корбаль, привыкшие к городу, умеющие работать языком и локтями, в конце концов пролезут на фабрику. Но они… Вся эта «Америка», враждебная простому человеку, «Америка» с подрядчиками для одной только видимости, с хозяином где-то у святого духа — дело темное, путаное, морока какая-то.

А помолившись в стареньком костеле, к которому он уже успел привыкнуть, у старенького ксендза, он вышел оттуда просветленный, с уверенностью, что случится что-то хорошее. Может, сегодня, может, завтра — господь их не оставит.

У входа они увидели объявление. Щенсный прочитал сперва то, что было написано крупными буквами: «Евреи и христианская вера». А потом — что такую проповедь прочтет ксендз Войда в помещении христианского профсоюза на Масляной улице. И совсем внизу, что вход свободный, стало быть, ничего платить не надо.

Щенсный с отцом решили пойти послушать. Времени до начала оставалось более часа. Но на бульваре они загляделись на пароход, отходивший в Варшаву, потом посидели в парке на берегу Згловёнчки и в результате немножко опоздали.

Приоткрыв дверь, они увидели небольшой зал, полный народа, и молодого ксендза за столиком на возвышении. На скрип двери многие оглянулись. Зашикали. Ксендз прервал проповедь, в глазах за золотыми очками промелькнуло раздражение. Отец и сын заколебались: войти или бежать? Кто-то крикнул: «Поскорее давайте!» В довершение всего громко хлопнула дверь, и они, вконец смущенные, быстренько присели на ближайшую от входа скамью.

Они видели впереди себя головы и спины преимущественно пожилых людей, молодежи было немного, всего несколько парней напротив. Среди них Щенсный с изумлением заметил Марусика. И тот белобрысый, щекастый Сташек тоже был там. Парни сидели не на стульях, как все, а отдельно, у стены, и остальные то и дело посматривали на них не то с любопытством, не то с беспокойством, будто ожидая чего-то.

У ксендза было удлиненное, худощавое лицо с высоким, умным лбом. Сутана сидела на нем как влитая, и была даже чересчур приталена. Ботинки сияли, а белоснежный воротничок сверкал на шее, как ожерелье. От всего облика юного ксендза исходила какая-то чистота и приятное благоразумие.

Ксендз говорил о каком-то пане Жеромском.

— Стыдно, — сказал он, — чтобы поляк из хорошей семьи писал о предвесеннем времени[7]. Женщины распутничают, молодежь перестает верить в бога, в стране растет безнравственность. И все это от мятежности, от гордыни и желания поправлять Создателя. А между тем пану Жеромскому невдомек, что с первого дня творения в мире противоборствуют друг другу два духа. Дух любви, согласия и самоотречения, на котором зиждется католическая церковь, и дух ненависти, отрицания, бренности — еврейский дух. Евреи потому и не смогли создать своего государства, что они сварливы, завистливы, себялюбивы. Они рассеялись среди других народов, словно ядовитые семена. И поднимаются всходы раздора. Бедный хочет иметь все то же, что богатый, женщина — что мужчина, молодой — что старый. Они говорят: государство наше плохое, надо создать другое государство. Но что это даст? Бедные, заняв место богатых, будут обижать других точно так же, возможно даже больше, поскольку земные блага им будут в новинку. Корень зла не в общественном устройстве, а в человеке. Человека нужно воспитывать, заботясь о том, чтобы царили мир и согласие. Согласие — созидающее, и вера, творящая чудеса.

В заключение ксендз так красиво рассказал о добром пастыре и цветущем винограднике, что у отца на глаза навернулись слезы, да и у Щенсного от волнения защемило в горле.

— Может, кто-нибудь из вас, возлюбленные мои братья, хочет высказаться или задать вопрос?

Люди в зале переглянулись — какие тут, мол, вопросы? Один только Марусик поднял руку. По залу, как судорога, прокатился шорох.

— Внимание, огонь!

— Поджигатели опять за свое…

Марусик поднялся, молодой, сильный, и заговорил, слегка растягивая слова:

— Все, что ксендз Войда тут так красиво изобразил, мы понимаем. Кому, как не рабочему, нужны мир и согласие? Я только хотел спросить: сколько эти мир и согласие стоят?

Никто не понял, к чему он клонит, даже ксендз недоуменно поднял брови. Марусик сделал паузу и затем продолжал: