Под фригийской звездой

— Я вам объясню свою мысль на примере с углем. Я работаю у Штейнхагена на погрузке целлюлозы, но раньше работал на разгрузке угля, интересовался этим делом и знаю, что тонна угля в Силезском бассейне стоит двадцать шесть злотых пятьдесят грошей. Здесь, во Влоцлавеке нам платят за разгрузку по три гроша за кубометр, то есть тридцать грошей за тонну. Итак, все мы — шахтеры, подрядчики, торговцы углем, грузчики — работаем в мире и согласии, а тонна угля должна стоить во Влоцлавеке двадцать шесть злотых восемьдесят грошей. Но ее продают по сорок четыре злотых. Почем, значит, мир и согласие? По семнадцать злотых двадцать грошей с тонны! Это много, это очень даже много для бедноты, которая ютится в нетопленых комнатенках. Вот я и спрашиваю: в чей карман попадает прибыль от мира и согласия?

Марусик говорил медленно, без тени возбуждения, будто объяснял детям в школе арифметическую задачу. И весь он был какой-то светлый, ясный. Глаза блестели: нравится вам или нет, но, если от этого отнять это, получится то-то — и ничего тут не поделаешь! И его заключительный вопрос: «В чей карман попадает прибыль от мира и согласия?» — был для всех словно удар по башке.

Они обалдело смотрели ему в рот, не ответит ли он сам, но, когда он сел на место, все словно очнулись и подняли такой рев, что нельзя было ничего разобрать. Наконец один, перекрикивая остальных, завопил, что довольно этих уверток, хватит! Тема беседы — евреи и христианская вера, так давайте говорить о том, почему во Влоцлавеке христианских ремесленных цехов одиннадцать, а еврейских двенадцать? Почему почти все лавки в руках евреев? И что было бы, если б четырнадцать тысяч влоцлавецких евреев уехали в Палестину? Не было б у нас ни «безработной лужайки», ни Веселого Городка на Крестьянской улице.

— Нам, рабочим, это бы ничего не дало, — возразил Марусик. — У нас нет денег, чтобы торговать в лавках, отнятых у евреев, или выпускать продукцию в их предприятиях, а в сапожных, портняжных и других цехах изменилось бы только то, что на место польской нищеты пришла бы еврейская — еще хуже!

— Зато лавки стали б христианскими!

Тут вскочил белобрысый, сидевший рядом с Марусиком.

— О чем у нас разговор — о боге или о лавках?!

И, не давая никому опомниться, заговорил быстро-быстро, чтобы не перебили:

— Чего вы к евреям пристали, чего? Наша вера тоже еврейская! Иисус Христос — он кто? Еврей! Сын еврейского плотника, кустаря по-нашему. Он ходил с отцом из дома в дом, работал поденно, сдельно, нагляделся всего и организовал союз, чтобы бороться с богатеями. И выгнал купцов из храма — так ведь сказано в Священном писании! Это была просто-напросто классовая борьба, а Иисус был коммунист!

Теперь толпа уже не кричала, а выла. Кощунственные слова привели ее в бешенство. Зал топал ногами, размахивал кулаками, а этот богохульник все говорил, упрекал их в «предрассудках проклятущих, сплошных предрассудках», в него начали швырять что попало. Кто-то кинул совок для мусора, но парень, не переставая говорить, отбил его локтем, и совок угодил в лоб ксендзу, тот схватился обеими руками за голову.

— Сынок, — простонал отец. — Спасай, ксендза бьют!

Щенсный рванулся вперед и изо всех сил съездил говоруна по физиономии, так что у того — он почувствовал костяшками пальцев — хрустнул нос. Он навалился на него всем телом, но в этот момент Марусик треснул его по уху. Хорошо, что не кулаком, а ладонью. Щенсный перекувырнулся и, ударившись о край стола, упал к ногам ксендза.

Тут сквозь распахнутые окна на всю улицу грянул крик:

— Наших бьют!

— Марусик напал! Марусик с комсомолом!

Толпа двинулась на них стеной. Марусик весь в крови, в разодранном пиджаке отбивался и, прикрывая собой молодежь, вместе с ней выскочил на лестницу, а потом, громыхая по ступеням, на улицу. Щенсный слышал, будто издалека, свистки полицейских. Перед глазами плыли радужные круги. За ухом он чувствовал осторожные, прохладные прикосновения. Это ксендз, которому принесли из аптеки марлю, вату и йод, перевязывал ему рану, попутно расспрашивая отца, кто они и откуда, почему он их раньше здесь ни разу не видел. Потом, после перевязки, все разузнав, ксендз написал что-то на листке бумаги и протянул записку отцу.

— Идите с этим к пану председателю Зиминскому на Литовскую улицу, вас примут на работу.

Счастливые, они на прощание поцеловали ксендзу руку и вышли на улицу. Дорогой условились, что Корбалю ничего не скажут. Ведь все еще так неясно. Вдруг не получится — Корбаль тогда засмеет. Вот если их возьмут на работу, тогда только…

Назавтра они сказали Корбалю, что им нужно зайти в одно место, узнать адрес родственника, и отправились на Литовскую.

Председатель внимательно прочел записку ксендза Войды, спрятал ее и от себя написал другую.

— Идите на «Целлюлозу» к пану Сумчаку и не сомневайтесь — все будет хорошо. Ксендзу Войде никто из нас никогда не отказывал.

Когда они вернулись на «безработную лужайку», Корбаль тут же подвинулся, давая им место, но они прошли мимо, сказав, что придут потом — у них дело к Сумчаку.