Под фригийской звездой

— Тебе что, жид пархатый, — заорал Корбаль, — другого места нету, только у меня над головой?! Вон отсюда, дерьмо собачье!

— Ну почему сразу дерьмо? — успокаивал его сверху еврей. — Я сюда пришел, потому что вы…

— Постой, постой, я скажу, — перебила его жена и повернулась к Корбалю: — Вы уж извините, тут я виновата. Дело в том, что когда мы вас увидели…

— Ой, Фейга, ты лучше помолчи, — останавливал ее муж. — Помолчи, этот пан очень сердитый. Я скажу…

— Ничего ты не скажешь! Тоже мне оратор нашелся… Значит, я вас увидела и говорю мужу: «Смотри, Лазарь, какой приличный, какой культурный пан. Такой не обидит бедного портного. Наоборот, даже в случае чего защитит от злых людей. Увидишь, мы заживем дружно, может быть, ты ему и сошьешь что-нибудь…» Ой! — взвизгнула она вдруг, всплеснув руками. — Ой, что я вижу! Сейчас! Сейчас!

И начала спускаться, протягивая руки к Корбалю.

— Поднимите-ка ручку. Вот так… Тут порвано под мышечками! Ай-ай, такие дырки… Разрешите!

Она ловким движением сняла с Корбаля пиджак и вернулась к мужу.

— Лазарь, займись этим сейчас же. Не сомневайтесь. Он вам заштопает хорошо. Лазарь — прекрасный портной, портной первый класс. Когда мы, бог даст, купим швейную машину, все модники во Влоцлавеке будут советовать друг другу: «Шейте только у Любарта!»

Через четверть часа Корбаль получил свой пиджак обратно.

— Ничего не заметно, — приговаривала Фейга. — У вас удачно началось утро, пан сосед. Вы уже сэкономили пятьдесят грошей. Носите на здоровье…

Корбаль буркнул что-то, испытывая явную неловкость. Что и говорить, баба его подкупила этим пиджаком. В общем-то ему совсем не помешает, если эти евреи будут жить над ним. Но за пятьдесят грошей?

Он застегнулся, с независимым видом повел плечами и крикнул:

— Эй ты, а чеснока у тебя нету?

— Зачем вам чеснок?

— Люблю очень. Но только чтоб настоящий, еврейский…

Фейга подбоченилась, сияя победной улыбкой.

— Ну, Лазарь, что я говорила? — произнесла она с умилением. — Ты слышал, Лазарь, как пан сосед хорошо сказал: настоящий, еврейский…

Худая, высокая, крикливая Фейга была — стыдно сказать — похожа на мать Щенсного.

Старшие дети без передыха копали землю, не говоря ни слова. Должно быть, им было неловко за унижающихся, лебезящих родителей. Малышка же оставалась безмятежно веселой и шла к чужим с доверием в громадных, синих-пресиних глазах. Еще никем не битая, не обиженная… Брайна, Брайнышка — так звала ее мать, а хотелось называть ее Веся — такая она была светлая, весенняя. Правда, чумазая, с замызганной мордашкой и в бог знает когда стиранной рубашонке, но при этом такая нежная и веселая, что даже Корбаль в конце концов погладил ее по головке.

— А ты все щебечешь, малышка…

Но девочка больше всего тянулась к Щенсному, может, потому, что он разговаривал с ней, как со взрослой.

Под вечер, когда они загородили «ковчег» стенкой из жердей и сделали из нескольких бревен подпорки для потолка, Щенсный из куска коры, валявшегося на земле, смастерил лодочку, натянул на мачту тряпку — парус, и Брайна побежала на Лягушачью лужу. Вскоре она вернулась с пустыми руками.

— А лодочка где?

— Мальчишки играют.

Ей невдомек было даже, что мальчишки отняли у нее игрушку. Только когда Щенсный прикрикнул на них, они вернули.

Вечером, лежа на соломе, Щенсный долго разговаривал с Корбалем об участках. О тех участках, которые они уже наметили, выбрали и за каждый из которых Козловский завтра внесет в магистрат «символическую арендную плату» размером в один злотый. Бог знает что это значит, но квитанцию дают с печатью и разрешают строиться.

На дворе моросил дождик, а у них было сухо и удобно, и можно было мечтать о доме с палисадником и небольшим сарайчиком.

Щенсный проснулся от удара в живот. Что-то шлепнулось об него и заплакало. Он хотел крикнуть, но рот был набит землей. Земля сыпалась сверху, и в «ковчеге» все ходило ходуном. Корбаль, скверно ругался и на все стороны раздавал пинки. Люди поднимались, налетали друг на друга, снова падали, и только голос Фейги спокойно звучал в этой кутерьме:

— Все, все, пан Корбаль, уже все хорошо!

Но какое уж тут «хорошо», если земля оползла и все семейство Любартов свалилось к ним в «ковчег»?

Корбаль орал, чтобы они немедленно убирались, но это он просто так, для порядка. Нельзя же выгонять людей на улицу, когда льет, как из ведра.

Наконец все кое-как улеглись. Щенсный знал уже, что на живот ему упала Брайна. Он уложил девочку рядом с собой, укрыл курткой, но та, выпростав ручки из-под куртки, нащупывала его подбородок, уши, нос.

— У тебя нос есть?

— Есть. Причем большой.

— Для чего большой?

— Ловить запахи.

— И мух?

Корбаль гаркнул, чтобы замолчали, малышка испуганно прижалась к Щенсному и шепотом переспросила:

— И мух?

— Ну, когда как, — уклончиво прошептал Щенсный в ответ, — иногда я их втягиваю в эту трубу.

— Покажи. — Она тыкнула его пальчиком в ноздрю. — Покажи. Они там?

— Ша, Брайнышка, ша, — успокаивала ее мать. — Спи давай. Видишь, пан сердится.