Под фригийской звездой

Отец и другие уже не ели, но глаз от мисок не поднимали. Кто-то крикнул.

— Они сами не знают!

Другой ответил:

— Знают, но им совестно.

— Да разве у таких есть совесть?

— Давайте их за ворота! На тачки!

Толпа осыпала их оскорблениями, презрение быстро переходило в ярость. Атмосфера накалялась.

Корбаль, отодвинув миску, спросил:

— А что, по-вашему, мы должны сделать?

— Вы должны сказать Сумчаку прямо: «Пан Сумчак, мы не знали. Мы не можем идти против своих. Оставьте нас на тех же условиях, на каких работают все».

— А если он откажет?

— Тогда вы бросите работу.

Мужики побелели. Они продали все, до последнего. Сумчак денег не вернет, как же быть: без работы и без единого гроша? Это ж смерть!

Отец встал. Поднял руку ко рту, не то сдерживая рыданье, не то кусая пальцы. Щенсный понимал, что с ним творится: пропал домик, пропала земля, работы нет, выхода нет никакого.

— Люди, — заговорил он, дрожа всем телом, — я никому не делал зла. Всем уступал дорогу, бедствовал всю жизнь, а теперь больше не могу…

Рабочие притихли, видя перед собой эту голодную, темную деревню. А старик, выдернув топор из кокоры, пошел к Марусику.

— Убейте меня, — просил он, протягивая топор, — пусть будет по-вашему, убейте! Я не хочу ни вам зла, ни себе позора, но не могу!

— Успокойтесь, — сказал Марусик, — мы не за этим сюда пришли.

— Нет? — спросил отец, обводя всех безумным взглядом. — Тогда я отсюда не уйду.

Он кинулся к своей кокоре, отрубил сук. Отшвырнул в сторону, схватил новую кокору и пошел махать, только щепки летели во все стороны. На длинные выцветшие усы капали слезы, а он все рубил, повторяя:

— Не уйду! Хоть убейте, не уйду!

Вскочил Корбаль, за ним строгали. Кинулись к козлам, к прерванной работе. Теперь никто их от нее не оторвет. Не оттащит! Они будут строгать, сколько хватит сил! Если им отрубят одну руку, будут строгать другой!

— Товарищи, спокойствие, — кричал Марусик. — Этим делом должен заняться профсоюз.

— Какой профсоюз?

— Я знаю только один, защищающий интересы рабочих. Классовый профсоюз! На Торунской улице.

— Пропади он пропадом! У меня свой профсоюз. Христианский! На Масляной.

Они не успели доспорить о профсоюзах — какой лучше, какой хуже, — прогудел гудок, возвещающий конец перерыва, и все побежали к своим козлам.

— Возьми суп, — сказал Корбаль, — отнеси на Жабью улицу.

— Зачем?

— Пожарникам. Пусть поедят. Они любят, когда гарью пахнет. А нам свари что-нибудь попроще, не подгорелое. Иди, иди… Без тебя тошно.

Он говорил за всю артель. Не успел пристроиться — уже командует.

Щенсный отнес остатки супа Любартам, Баське, но коза тоже есть не стала.

По совету Фейги он поставил варить щи, чтобы искупить свою вину. Фейга несколько раз забегала в «ковчег», заправляла щи. Добрая, душевная женщина, к тому же она единственная из всех обращалась к нему «пан Щенсный»…

Артель щи похвалила, но ели невесело. Напрасно Корбаль изображал Удалека, показывая, как тот прибежал выпытать, сколько с них Сумчак взял.

— Подерутся жулики из-за наших денег.

Никто не ответил.

— Бросьте вы, папаша. Бросьте, вам говорят, не из-за чего убиваться. Корбаль с вами. Я с Сумчаком говорил, видали? Мы можем спокойно работать. Если даже классовый профсоюз захочет нас выгнать, христианский не допустит. Там с Сумчаком считаются. Вы только сегодня же туда запишитесь — так он советовал, чтобы мы были коллегами, Сумчак, значит, и мы с вами.

— А если мы людей обидим?

— Тогда, папаша, сходите в костел, а нам голову не морочьте.

Выбора у них, в сущности, не было. Выбирать приходилось между своей погибелью и подлой работой. Выбрав работу, они ушли в нее с головой. Пальцы у них одеревенели, растопыренные, узловатые, способные только струг держать, больше ничего. Кожа на ладонях загрубела, как подошва, и вся потрескалась, болела. По ночам они стонали во сне.

Но они брали «рею» за «реей» и продвигались все дальше в глубь лесосклада слаженной артелью — «секира», строгали, сортировщики. Передавали друг другу материал, всегда один и тот же, всегда одним и тем же движением — не мужики, а автоматы какие-то, роботы.

За ними росли горы стружки, росло количество кубометров, обструганных по два двадцать.

Классовый профсоюз кричал им:

— Прислужники! Лакеи! Благодаря вам нас давят капиталисты. Таким, как вы, нет места в наших рядах.

Христианский профсоюз жалел их и вроде бы защищал:

— Беднота деревенская. Как можно выгнать человека, который от голода протягивает топор и просит, чтоб его зарубили.

Администрация грозилась уволить непокорных. Рассказывали, что Сумчак уже сколачивает на «безработной лужайке» новую артель.

Рушилось рабочее единство и наконец рухнуло совсем. Артель за артелью переходила на сдельщину, на новые ставки. Лесосклад сдался.

А Щенсный между тем стряпал, копал землю, таскал черепа.

Отец залил яму известью, привез с лесопилки, что за кирпичным заводом, два воза стройматериалов: угловые столбы, горбыли, кантованные бревна и тес — дюймовку для стен и дюйм с четвертью для пола. Вечерами, после работы, он ставил деревянный каркас, чтобы потом обложить его черепами.