Под фригийской звездой

— А до той поры Удалек был хорош. Был нужен. Сам получал по грошу с носа, а дирекция на этом экономила по злотому. Ведь сезонники всегда обходились дешевле, чем постоянные. Почему, например, Яворский в шорной мастерской получает четыре злотых в день вместо шести? Потому что он не постоянный рабочий. А как давно Яворский работает в шорной мастерской? Третий год. И он все время сезонник, от Удалека, то есть из Бюро набора подсобных рабочих. В списках «Целлюлозы» Яворский не значится, его вроде бы и нет совсем, но администрация экономит на нем два злотых в день.

Это было не ново. Все об этом говорили, даже Щенсный кое-что слышал. Но никто еще так ясно не показал суть этого темного дела — люди слушали, затаив дыхание.

— Было несколько рабочих, жили, как все. И вот их выдвинули в подрядчики. Подумать только — подрядчики! И они озверели от денег, от власти над вчерашними товарищами. Для чего это было нужно? Для того, чтобы мы возненавидели их! Чтобы нам казалось, что главный враг — именно Удалек или Сумчак. Он, мол, эксплуатирует, выгоняет с работы, записывает выработку на коробке из-под сигарет, потом коробку теряет и денег не платит. Товарищи! Я, наверное, многовато говорю, но это нужно, нам надо помнить, что наш главный враг не Удалек, не Сумчак, не Пандера или другая холера, а капитализм! Строй, при котором человек угнетает человека, капиталистический строй, который унижает людей!

Неудивительно, что Василевского едва не на руках понесли, когда он хотел соскочить с платформы. Он даже из-за этого зацепился ногой за борт. Ему аплодировали, громко выкрикивали слова одобрения и победно глядели друг на друга: «Ну, мол, что я говорил? Вышло по-моему!»

Влосинский на платформе уже не держался за борт — выпрямился и, казалось, плыл куда-то вместе со всеми. Куда? Легко сказать: капитализм! Да, несправедливо, ну и что ж? Ведь не известно, можно ли вообще обойтись без несправедливости… Однажды, когда Щенсный с отцом шли из костела, к ним подошел слепой и спросил дорогу на вокзал. Отец, не заметив, кто перед ним, ответил: «Идите прямо, вот туда» — и показал рукой. А тот тихо, с такой тоской, что и передать невозможно, произнес: «Прямо… Я ведь и не знаю, что это значит — прямо!»

А на платформе, рядом с Влосинским, уже выступал кто-то с фамилией на «чак» — Вальчак, Польчак?.. — Щенсный не расслышал. Где-то он видел этого очкарика — может, около варочных котлов?

— …но коль скоро, товарищи, зашла речь о рабочем единстве, то надо прямо сказать, что его нет. Нет и быть не может единства, когда буквально на каждой улице по профсоюзу: классовый на Торунской, христианско-демократический на Масляной, национально-демократический на Здунской и еще «люди маршала Пилсудского» на Зеленом рынке!

«А ты бы хотел, чтобы всюду были только твои люди? — спросил его мысленно Щенсный. — Пусть будет и такой профсоюз и этакий, чем это плохо?»

Он вздрогнул, так как оратор произнес те же слова:

— Чем плохо, говорят некоторые, когда каждый профсоюз по-своему защищает интересы рабочих: один по-христиански, второй национально, третий великодержавно… Ха, если б они защищали! Тогда бы мы только сказали, что вместо такого удара… — Он показал сжатый кулак. — Мы делаем такой! — Он растопырил пальцы в разные стороны. — Пальцами! Ну а если вдобавок эти пальцы гнутся перед любым препятствием, то мы говорим — измена! Тут не нужно никаких доказательств, оглянитесь кругом. Варщиков нету, столяров нету, из бумажного цеха народу мало, машинистов… я вижу только одного Томчевского… Почему не все пришли? Потому что Сумчак с раннего утра обходил сезонников, а Румянек с Капусцинским — цеха. «Если будет митинг, не ходите. Это красные устраивают, а нас не касается». Уж так лебезили, уговаривали. А на той неделе к директору приходил председатель с Масляной, Зиминский. Как раз накануне отпечатали на машинке список сокращенных — сорок человек. А после ухода Зиминского список забрали и составили новый — на сто человек. Старый фокус, товарищи! Нам его уже однажды показали, при Мошевском! И теперь будет то же самое: сначала делегация хадецкого профсоюза с Зиминским во главе, потом совещание с Пандерой, после совещания собрание коллектива фабрики, на котором Зиминский скажет: «Друзья! Я делал, что мог. Увы, положение серьезно, очень серьезно… Кризис… девальвация, сбыта нету. Но после упорной борьбы мне все же удалось кое-чего добиться. Я отстоял шестьдесят человек. Директор Пандера принял их обратно!»