Под фригийской звездой

— Всему виной моя гордость или, вернее, как бы это сказать… глупая впечатлительность. Любая мелочь, любая случайность могли меня оттолкнуть.

А обстоятельства словно сговорились тогда, чтобы оттолкнуть Щенсного от «красных».

Вы не представляете, какой я был темный. В Советском Союзе меня больше всего заботила соль, а в Жекуте, этом глубоком захолустье, мы ничего не видели, кроме своей горькой доли и того, что это не та родина, о которой мы мечтали в Симбирске, а какой-то чудовищный обман. Я стал понемногу тянуться к «красным», но не из сознательности, а из чувства протеста и желания бороться.

Помню, настоящей борьбой была в моем представлении демонстрация, о которой рассказывали у нас в Гживне: как коммунисты собрали безработных с Гживна и пошли в магистрат, как Двораковский ворвался в кабинет президента города (президентом был тогда Грайзер), а тот от страха залез под стол, так что Двораковскому пришлось вытаскивать его оттуда, чтобы предъявить требования безработных. Отвоевали тогда для них продовольственные талоны в магазины. Потом забастовка на «Целлюлозе». Тут я видел своими глазами, что коммунисты действительно борются, ничего не боятся. Ну и поведение Марусика.

Но забастовка провалилась, рабочие меня прогнали, Марусик оттолкнул, а тут Пандера обласкал нас и хадеки дали ссуду. Ну как было не обидеться, не усомниться: в самом ли деле «красные» правы на все сто процентов? Ведь не все господа плохие. Может, отец верно говорит, что лучше без крика, по-хорошему…

В этом рассказе — спешка и давка. Слишком много всего и все не до конца — как обычно у Щенсного. Необходимо все это разобрать по порядку.

С забастовкой, значит, было так:

Члены Фабричного комитета отправились к Пандере. Тот принял их очень любезно, усадил в кресла, угостил дорогими сигаретами — все, разумеется, отказались. Марусик от имени комитета предъявил требования рабочих. Пандера на все соглашался, но говорил, что переговоры состоятся завтра. Он был очень напуган, у него даже руки дрожали. «Господа, не надо забастовка! Я хочу хорошая плата и хорошая работа, и социализм — да! Без хаоса, без революции — да! Я старый социалиста!» И показывал выданный в Венгрии партийный билет. Там он был социал-демократом. Комитетчики ушли от него с надеждой, что удастся договориться. Но когда они пришли на следующий день, Пандера заявил, что не признает комитета и не намерен вести с ним переговоры. Откуда такая перемена? Оказывается, хадецкий и эндецкий профсоюзы прислали своих делегатов: они, мол, против забастовки, их люди на стороне администрации. Тогда Пандера обратился к ППС[9]: какова позиция партии? Ему ответили: «Это дикая забастовка, мы к ней никакого отношения не имеем». Полицейский комиссар настаивал на принятии решительных мер — полиция была наготове. Пандера, естественно, приободрился и уже слышать не хотел ни о каких уступках. Он не сомневался в победе. И действительно, большинство рабочих приступили к работе, забастовка провалилась. С фабрики уволили, якобы по требованию властей, Марусика и Влосинского за подстрекательство и Осетчака за то, что он дал сигнал к забастовке. Он убрал мастера из котельной и включил сирену.

Обо всем этом Щенсный узнал из речи Томчевского на массовке между «реями» во время обеденного перерыва. Он возвращался от своих с пустым ведром и здесь, на лесоскладе, в ущелье, образованном рядами штабелей, наткнулся на эту группу, остановился и слушал, как Томчевский говорил товарищам, что их борьба не пропадет даром. Они на этих поражениях учатся, и в конце концов их правду поймут все. Надо только действовать умнее и осторожнее…

Поговорили еще об осторожности и стали расходиться.

Щенсный поднял ведро, собираясь уйти, как вдруг почувствовал на плече чью-то руку.