Под фригийской звездой

Назавтра Щенсный немного опоздал. У них произошел несчастный случай. У проходной совсем стало худо Циховичу. Он уже два дня работал через силу. Порезал руку, и, хотя рана была неглубокой, рука опухла и почернела. Товарищи видели, что Цихович едва держится на ногах, советовали: «Брось, сходи к доктору». Но докторам Цихович не верил, а к работе был жаден. После гудка они вместе вышли за ворота, и тут Цихович вдруг зашатался, лицо у него исказилось, он не мог произнести ни слова. Щенсного послали за извозчиком. Гавликовский и Корбаль повезли Циховича в больницу, и только тогда Щенсный побежал в контору.

В сенях он столкнулся с Гомбинским, хотел было обойти его, но тот рукой загородил дорогу.

— Погоди, я войду первый.

Остановив Щенсного, он, однако, не вошел к Сумчаку. Продолжал стоять, прислонясь к стене, сам белый, как стена.

— Ну, ты идешь или нет?

— Сейчас. Это не так просто.

Он пошел, но в дверях остановился и бросил, оглянувшись на Щенсного:

— Если ты не от Вайшица, то прости.

Щенсный ждал под окном шорника.

— Ну, поговорил? — спросил Кемпинский.

— Еще нет. Сейчас вот пойду, когда…

Он хотел сказать: «когда выйдет Гомбинский»… Но в этот миг раздались один за другим два приглушенных теснотой помещения выстрела — могло показаться, что в конторе кто-то дважды ударил колотушкой.

— Пошли они к… — выругался Кемпинский. — Нашли место, где стрелять!

— Кто?

— Подрядчики. Оружие у них есть, вот и балуются, как…

Кемпинский не договорил, потому что из дверей вывалился Сумчак. Он держался за живот и открывал рот, будто хотел рассмеяться.

— Держите его, — простонал он, падая на землю, — бандит… убил меня…

Кемпинский кинулся к нему, но Сумчак повернулся на бок, дернул ногой и застыл.

Весть мигом разнеслась по всей фабрике. Сбежался народ, смотрели на мертвое тело с ужасом и жадным любопытством, а Кемпинский кричал, что там, на пороге, лежит еще и Гомбинский, что Гомбинский убил и Сумчака и себя.

— Может, они только ранены?

— Может, еще удастся спасти? Если в больницу?

Подъехала платформа. Та самая, темно-свекольного цвета, с которой говорили на митинге.

Когда их укладывали на доски, черные от угля, вспомнились слова Василевского, произнесенные с этой же платформы: «Не Удалек, не Сумчак, а социальный строй…» И Щенсный понял, что Сумчак погиб, как жил, — вместо кого-то, в порядке заместительства. А он, Щенсный, мог бы лежать, как Гомбинский, с пистолетом в мстившей бессильной руке…

Глава девятая

Отец вернулся после похорон Сумчака и Циховича. Их хоронили в один день: Сумчака торжественно, с венками и речами, а Циховича бедно, без хора, в сосновом гробу, наспех сколоченном Щенсным и Гавликовским. Строгали несли гроб по очереди, медленно, осторожно, чтобы не споткнуться на этом последнем пути товарища, умершего так внезапно и нелепо. Видимо, такова воля божья, потому что просто так ведь не умирают от случайной царапины на руке.

Артель оплатила похороны и дала вдове по пять злотых на сирот. С тремя малышами вернулась она в свою хибарку, чтобы там пустыми глазами смотреть на стены, поставленные мужем, на полочку, прибитую с мыслью о ней, чтобы ей было куда поставить их свадебную фотографию и флакон из-под одеколона.

Хибарка Циховичей, молчаливая и темная, стояла на склоне чуть пониже, не загораживая вид на Гживно и Влоцлавек. Щенсный видел из окна неподвижную, тускло блестевшую гладь озера, по которой скользили разбегающиеся огни города. Одни смотрели в сторону, обходя Козлово, другие уставились прямо на вдовью хибарку, выразительно подмигивая, что, мол, сорока злотых хватит самое большое на месяц. Возможно, строгали еще раз сложатся на сирот. А что потом? Она пока готовит обеды; будет готовить еще какое-то время, но разве прокормишься, стряпая на шестерых? К тому же строгали вот-вот покинут «ковчег». В прислуги никто не возьмет с детьми. На фабрику устроиться невозможно, кризис, всюду идут сокращения… Брать домой стирку, а где ее найдешь? Остается только хворост. Придется ей, наверное, собирать хворост в лесу. Если не поймают, можно продавать на Старом рынке по пятьдесят грошей за вязанку…

Заскрипели колеса на битых черепках около дома. Лошадиная морда мелькнула за окном. Не успел Щенсный выскочить навстречу, как хлопнула дверь и в комнату ворвались детские голоса.

— Щенсный, мы приехали!

— Где ты, Щенсный?

Кахна с Валеком налетели на него в темноте, повисли на руках, обнимали и визжали от радости, что наконец-то они все вместе. Отец, соскабливая на пороге грязь с сапог, сказал:

— Зажги лампу, сын, а то тут впотьмах…

А Веронка с улицы:

— И помоги внести вещи.

Щенсный зажег свет, поздоровался со своими и с Жебро, который их привез, а Веронка все еще стояла на улице. Он выбежал к ней.

— Веронка…

— Ладно, ладно… Бери тюк.

Он вскинул на спину знакомый узел, Веронка подхватила второй, поменьше, но не двинулась с места, думая с испугом, что если и на этот раз все окажется обманом, то она, пожалуй, этого не перенесет.

Щенсный легонько подтолкнул ее к дому.

— Входи. К себе ведь идешь, на свое хозяйство.