Под фригийской звездой

Литунчак тихонько свистнул. По этому сигналу каждый из игроков молниеносным движением выпустил из своей коробочки таракана. Тараканы наперегонки кинулись к монетам, а столкнувшись, начали драться. Стол превратился в поле боя. Время от времени протягивалась рука с длинными ногтями и бесшумно хватала монету — шуршали только тараканы на столе. Тишина давила. Пусть бы хоть кто-нибудь сказал слово, крикнул! Но губы игроков были плотно сжаты, лица окаменели, только глаза горели все ярче да на щеках проступали красные пятна — все это возбуждало во сто крат сильнее любых азартных игр, которые Зося видела в кино.

Щенсный объяснил ей, что, когда таракан пробьет себе дорогу к деньгам, его владелец забирает все, на что это мерзкое насекомое залезет — одну монету или всю кучку, то есть весь «шан».

Зося захотела попробовать. Литунчак дал ей зеленый коробок и показал, как дергать снизу за нитку, чтобы таракан выскочил на стол.

Она поставила один злотый. Проиграла. Взяла еще таракана у высокого китайца, который выигрывал больше всех. Но и этот таракан шел на деньги лениво, может быть оттого, что Зося так хлопала в ладоши и шумела. Китайцы были шокированы, а она не могла глаз отвести от раскинутого по столу серебра. Ей стало жаль проигранных денег, но тут подошел Литунчак и вернул ей два злотых.

— Гост, — сказал он, низко кланяясь, — нэ мога плоиглал.

Поблагодарив, Щенсный с Зосей вернулись к себе.

— Скажи, что они делают с тараканом, что он так рвется к деньгам?

— То же, что и с вором. Держат взаперти и морят голодом. Выпустят на стол, где нет ничего, кроме монеты с крошкой хлеба, и снова запирают в коробку. Когда таракан привыкает, что еду можно найти только на монете и всегда бежит туда, где блестит, его учат драться — выпускают их по нескольку штук на одну крошку хлеба. Ну а потом метят им спинки золотой или серебряной тушью и берут в игру.

— Часто они играют?

— Нет. В месяц раз, а то и реже… Мне кажется, они играют от тоски. Ты не представляешь, какой это трудолюбивый народ! Едят немногим больше таракана, а работают с утра до ночи. Одни делают шлепанцы, фигурки, разные китайские безделушки, а другие ходят по домам и все это продают. Время от времени им делается невмоготу на чужбине. Пить они не умеют, вот и устраивают тараканьи бои. Я с ними дружу, поэтому меня приглашают.

Щенсный действительно полюбил китайцев и захаживал к ним иногда посмотреть на их работу. Они беседовали, жестами восполняя недостаток слов.

Что касается «рецидивистов», то отношения с ними были у Щенсного корректные, но не дружеские. Они называли его с шутливым уважением Студент, но заходил к нему один только Комиссар, да и то будучи сильно навеселе.

Низенький, коренастый, он ногой придвигал стул к столу и, как на плаху, клал свою черную курчавую голову, с прядью ранней седины, подбородком на кулаки, поставленные столбиком друг на друга.

— Мне все безразлично, — хрипел он, вперив в Щенсного затуманенный взгляд круглых, крапчатых, как у рыси, глаз. — Студент, об этом не написано в книгах! Гляди и читай, почему мне все безразлично.

Щенсный читал в его хищных глазах страх стареющего животного.

У Сосновского был по крайней мере какой-то размах, фантазия, а эти жили как крысы, прячась под сгнившим полом, откуда нет выхода, скатываясь все ниже. То напивались мертвецки, то устраивали поножовщину, дрались по пустякам, истерично, с тоской и отчаянием.

Единственное, что Щенсный в них ценил, — это собственные, незыблемые законы и спаянность: один за всех и все за одного.

Он видел, как однажды во дворе они судили девушку за измену. На эту «динтойру»[16] поприезжали на такси даже солидные «пенсионеры», которым в жизни повезло, удалось добиться славы и денег.

Шамотульская рассказывала Щенсному, что как-то с полицейского участка прислали парламентера просить, чтобы они кого-нибудь подсунули, а то уж очень много жалоб на неповоротливость полиции. «Рецидивисты» тянули тогда жребий. Тот, кто вытащил спичку без головки, выслушал наставления Комиссара, как попасться, чтобы получить срок не больше года, и спокойно пошел на «липовое дело». Он знал, что в тюрьме свои его не оставят.

Иногда в сумерки, после удачного налета, к ним тайком пробирался переодетый представитель власти и вежливо, как полагается настоящему цуцику («цуциками» здесь называли полицейских), садился в ожидании.

— Кто там? — спрашивал спросонья лежащий лицом к стенке Комиссар.

— Вставай, — расталкивали его «пекинцы». — Вставай! Цуцик пришел за своей долей.

За подвальным окошком чередою проходили дни — морозные, ненастные, погожие.

Изредка приходили письма от родных. Щенсный отвечал, что он жив-здоров, работает, учится ремеслу, но на побывку домой не собирался. Из писем он знал, что отец хочет устроить его на «Целлюлозу», а у него и в мыслях не было оставаться рабочим.

В мастерской, на уроках, дома — за тетрадями и книгами Щенсный неутомимо продирался сквозь дебри столярного ремесла, сквозь арифметику и правописание — по следам «Человека без рук».