Под фригийской звездой

— Все равно. Позор… Дайте немного денег леснику, может, отпустит. Я могу с ним поговорить.

— Сколько?

— Двадцать пять злотых.

Щенсный уже не сомневался: обыкновенные «шмели»! Влюбленных жалят.

Горло сдавил знакомый холодок, как всегда, когда его охватывала бешеная злоба.

— Что же, купить не купить, а поторговаться можно.

Тот пошептался с шефом.

— Все в порядке, он согласен…

— Но у меня нет двадцати пяти злотых.

— А сколько есть? — спросил подошедший «лесник».

— Двадцать.

Начали торговаться, и в конце концов «лесник» заявил, что у него тоже сердце не камень — пусть будет двадцатка.

Щенсный поблагодарил.

— Ей-богу, последние отдаю. Вот посмотрите.

Он наклонился над сумкой, которую Зося держала в руках. Там были остатки еды, завернутые в газету, купальник и пустая бутылка из-под лимонада.

— Считайте. У нас четыре пятерки.

Все складывалось как нельзя лучше: один из подростков стоял поодаль, стыдливо повернувшись к ним спиной, второй чуть поближе, а «лесник» протянул руку за деньгами.

Щенсный выхватил из сумки бутылку и треснул «лесника» по голове. Осколки стекла еще не долетели до земли, как тот уже свалился.

Кулаком в челюсть он съездил второго «шмеля», а когда тот начал падать, подправил с другой стороны. Хотел кинуться на последнего, но услышал только треск ломаемых веток и удаляющийся отчаянный вопль: «Помогите»!

Схватив Зосю под руку, Щенсный бросился бежать из рощи, петляя то вправо, то влево, пока не замелькали огни поселка Рабочая Победа. Они пересекли поле, нырнули в следующую рощу и что есть духу помчались вдоль Млоцинской пригородной ветки до переезда у Гданьского вокзала. К счастью, шлагбаум был поднят, они перешли на ту сторону полотна и только там, у деревянного забора, остановились.

Зося судорожно сжимала лацкан его пиджака. Щенсный чувствовал ее пылающее, потное лицо и дрожь, сотрясающую все тело.

— Не бойся, — успокаивал он, гладя ее по спине, — теперь нас уже не поймают.

Она кивнула, не в состоянии еще произнести ни слова.

— Причешись, напудри лицо, нам надо дойти до трамвая.

Привычная шумная толпа на Мурановской площади, крики торговок, огни реклам окончательно отделили их от Белянского леса.

У витрины скромной кондитерской Щенсный осмотрел свою правую руку. Кожа на ней была содрана и кровоточила. Попросив платок, он перевязал руку и затем ввел Зосю внутрь.

Он заказал чай и два пирожных — на это должно хватить, у него было с собой два злотых с мелочью.

— Какое тебе: сухое или с кремом?

Зося, стуча зубами о стакан, прошептала:

— Щенсный, он, наверное, умер.

— Ну и пес с ним. Не мог же я допустить, чтобы они узнали адрес. Они б потом каждый месяц приходили за «взносом»: «Гоните деньги, не то расскажем мужу…» Не волнуйся. Съешь пирожное — ты, кажется, любишь с кремом? — и возвращайся домой на трамвае. Я тут еще немного посижу и приду через час.

С доброй улыбкой, спокойно он говорил о пирожных, а ведь он убил. Не задумываясь, убил человека, который хотел ее опозорить и тянуть «взносы».

Сложив обе ладони вместе, Зося прикрыла ими, как домиком, его перевязанную руку.

— Вот о таком мужчине я мечтала… Ты стоишь пятерых Цибальго!

Каждый день они покупали газету, ища сенсационное сообщение об убийстве на Белянах. Но ничего такого не было. Прошла неделя, другая, а в газете ни слова о том, что близ Рабочей Победы кому-то размозжили голову бутылкой.

— Крепкая у него башка, — заметил Щенсный, — выкарабкался, а в полицию не заявил. Наверное, ему туда лучше не соваться…

В глазах Зоси он стал героем. Она преследовала его голодным, назойливым взглядом, дождаться не могла встреч наедине.

Однажды ночью она прибежала к нему в каморку. Часов у них не было, а если б и были… Смешно сказать: любовь — и часы!

Щенсный спохватился первый.

— Послушай, он же заметит. Ты здесь уже час, а то и два.

— Не беспокойся. Я ему дала снотворного. Пусть спит, проклятый, век бы ему не просыпаться!

— Не говори так. Он тебе все же муж…

— Муж? А меня они с матерью спросили, хочу ли я за него замуж? Сами все решили.

— Ты могла отказаться.

— Дура была, вот и все. Да мать уговаривала, он, мол, старик, богатый, все мне достанется. А он еще меня переживет! До ста лет скрипеть будет, скупердяй, и ворчать, и следить, как бы я его не обокрала. И еще с ласками лезет — тебе этого не понять. Вам, как петухам, все равно — мила не мила, лишь бы баба… А я… Ты себе представить не можешь, что я чувствую, когда этот слизняк залезает ко мне под одеяло! Дрожит весь, лапищи холодные, дитятку изображает: «Согрей меня, мамуля, поласкай немножко…» Я его в такие минуты задушить готова! Уж лучше б он меня бил. А утром… Знаешь, во сне у него нижняя губа обвисает — наступить можно…

Зося всплакнула, вспомнив свое унижение.

— У меня только и радости что встречи с тобой… А ты говоришь: муж!

Щенсный прижал ее к себе, измученную, проданную богатому мужу. Хотя, в сущности, она сама продалась добровольно… Он ласкал ее, шептал нежные слова, ведь она была бы совсем неплохая, если бы не ее жадность к деньгам… Подумать только, что деньги делают с человеком!