Под фригийской звездой

Тринадцать лет спустя, в 1944 году, когда я под Каменной разбил Гедронца, он после допроса сказал: «И все же, пан Горе, мы первые вас раскусили…» А я ему на это ответил: «Вы и еще прапорщик Павловский!» Я имел в виду, что Павловский тоже говорил обо мне с Барбацким, но добился лишь того, что меня перевели к нему во взвод…

Во взводе связи у Павловского Щенсный снова встретился с Леоном, и тот все ему объяснил. Действительно, Сташек Рыхлик предупредил его, и Леон опасался Щенсного, но он же не слепой и видит теперь, что это какое-то недоразумение. Такой человек, сказал Леон, холуем быть не может.

А с Гедронцем у них вышла такая «трилогия».

Леон приехал в Сувалки в ту же ночь, что и Щенсный, причем не один, а еще с несколькими парнями из Лодзи. Они зашли в привокзальный ресторанчик, тяпнули по случаю прощания с гражданкой и отправились в казармы в боевом настроении.

По дороге к ним присоединились двое местных и стали рассказывать, в какой гнусный полк они идут, где человека ни в грош не ставят, в прошлом месяце, например, во время учения при стрельбе взорвались гранатометы, более десяти человек погибло; многих ранило; фабрикантам за бракованные гранатометы ничего не сделали и вообще об этом говорить запретили. Так они агитировали до тех пор, пока ребята не завелись и не начали вместе с ними кричать: «Долой правительство фабрикантов и помещиков, долой их армию!»

Тут откуда ни возьмись появился Гедронец, привязался к ним и давай ругать. Ну ребята и обозлились: «Мать твою так, мы покуда еще не у тебя за проволокой, мы еще на шоссе!» Отколошматили его и бросили в канаву.

Об этой истории никто, собственно, не зная. Они молчали от страха, а Гедронец — от стыда. Где это видано — офицер дал себя избить! Но на перекличке он стал высматривать того, кто его больше всех дубасил. А это был один лодзинский парень, штамповщик по профессии. Он-то и проштамповал Гедронцу глаз, потом они сцепились в канаве, Гедронец ему шею поцарапал и хотел потом заполучить его к себе в роту. Ночь была темная, разобрать, кто бил, трудно было, но вот штамповщика, который лицом был похож на Щенсного, он мог рассмотреть и запомнить.

Вначале Леона не слишком волновала судьба Щенсного у Гедронца, Сташек как раз написал о нем такое, что Леон подумал: так ему, мерзавцу, и надо! Но потом он стал сомневаться, в самом ли деле Щенсный такой уж мерзавец. Его терзала мысль, что он расплачивается за чужую вину, а узнав, что майор Ступош надавил на генерала и тот оставляет Щенсного в роте на съедение Гедронцу, Леон не выдержал и обратился к прапорщику.

К Павловскому солдаты часто обращались за советом и помощью. Он называл каждого из них «сынок», хорошо разбирался в людях, а в полку служил со дня его основания. Если б погибло знамя полка, но уцелел Павловский, то — по общему убеждению — полк продолжал бы существовать.

— Наш прапорщик, — хвастали во взводе, — ночевал бы в казарме, кабы не любил почитать и выпить.

Даже об этой слабости говорили не без уважения, будто Павловский пил не так, как другие, и черпал мудрость прямо из рюмки. Книги он действительно читал, как никто другой из офицеров, а что касается выпивки, то этого никто не видел, а Павловский неизменно в шесть утра был уже в казарме. Правда, иногда он бывал задумчив и чаще обычного вставлял палец за воротник, сдавливавший, словно тугой ошейник, набухшие вены немощного уже сердца, — и только по этому признаку можно было догадаться, что прапорщик сегодня прикладывался к бутылке.

Щенсный обязан Павловскому многим, возможно даже жизнью, потому что тот перетащил его из седьмой роты к себе. Тут только он пришел в себя, почувствовал себя солдатом, хотя никак не мог понять, на чем держится во взводе дисциплина, если никого не наказывают? Что ж такое есть в этом прапорщике, почему солдаты его слушаются? Брюшко торчит, лицо одутловатое, под глазами мешки, глазки карие, маленькие, в обращении простой, домашний — единственный такой командир на весь полк.

И все же во взводе связи существовали наказания. Щенсный убедился в этом на случае с Заблоцким. Дело было так.

Леон, несмотря на свой маленький рост, страсть как любил поесть и еще любил крупных женщин. Он повадился ходить к одной вдове шорника, и как на грех башня эта приглянулась также и Заблоцкому.

Однажды на танцах дело дошло у них до драки. Леон удрал, а Заблоцкого «канарейки»[18] привели к командиру полка.

Тот вызвал Павловского и велел подвергнуть Заблоцкого дисциплинарному наказанию.