Под фригийской звездой

Такого перетряхивания грязного белья полк не знал за всю свою историю. Полковые дамы с утра пораньше собирались у запертой двери клуба и сплетничали так, что богини на потолке краснели от смущения. После строевых занятий к ним присоединялись мужья, буфетчик зарабатывал, как во время карнавала, и все чувствовали, что жизнь бьет ключом. А за дверью смаковали подробность за подробностью, капитанша дважды падала в обморок, ее приводили в чувство и продолжали допрашивать безо всякого стеснения.

Наконец решили, что позор необходимо смыть кровью, должна состояться дуэль второй степени. Снегоцкого поставили напротив Потырека, и капитан получил пулю в локоть, а затем перевод в другой полк, но в день отъезда капитанша пошла на то место, где происходила дуэль, к черному, опаленному молнией тополю, и там выстрелила себе в рот.

Так затравили бедную женщину ради чести мундира, эти солдафоны ужасно следили, чтобы, не дай бог, пятнышка не было, и я это в сентябре тридцать девятого Ступошу припомнил на Залещицком шоссе[19], когда он, удирая в штатском костюме, требовал у меня бензина: «А где же ваш мундир, пан полковник? (В то время он уже полком командовал.) Где ваш полк?!»

Со Ступошем у них получилась еще одна история.

Однажды в воскресенье Леон привел взвод из костела. Войдя в ворота, солдаты почувствовали себя дома, шли не в ногу, разговаривали.

Вдруг в последний момент шагах в десяти от себя Леон заметил Ступоша, притаившегося за деревом и наблюдавшего за ними.

Леон тут же скомандовал «смирно», взвод выровнял шаг, но Ступош крикнул:

— Капрал, ко мне!

Он обругал Леона за разговоры в строю, за отсутствие дисциплины и в наказание велел немедленно заняться строевой подготовкой.

Леон попробовал отделаться самым легким — бегом, и так направлял взвод, чтобы по возможности отдалиться от Ступоша. Но тот все-таки подошел, припадая на ногу, простреленную во время войны.

— Других упражнений, кроме бега, вы не знаете? А ну ложись!

Когда они выполнили команду, майор вконец рассвирепел.

— Разве так ложатся?! — орал он, заметив, что некоторые не касаются животами земли.

Он подбежал к одному и свою хромую ногу поставил ему на спину, но солдат оказался крепкий и вдавить его в грязь не удалось. Тогда Ступош крикнул:

— Слушай мою команду: ползи!

Взвод связи впервые вернулся в казарму весь в грязи. На Леона не обижались — ничего не поделаешь, майор приказал, — но все же избегали встречаться с ним взглядом. И Щенсный тогда подумал: «Значит, и мне бы пришлось по приказу Ступоша вот так же над людьми измываться? Да пропади он пропадом».

Назавтра Ступош натравил на Павловского полковника, и тот предписал взводу в наказание ночной переход по тридцатикилометровой трассе.

После отбоя прапорщик повел взвод по шоссе на Августов, но, пройдя несколько километров, свернул в лес и лесом вышел к Вигерскому озеру, недалеко от места, где в него впадает Черная Ханча.

Рядом была вырубка, кучами громоздились срезанные ветки.

— Раскладывайте костры, ребята. Здесь переночуем, лучше места нам не найти.

У огня солдаты повеселели. Готовили постели из хвороста, кипятили воду в котелках. «Маевка, — шутили они. — Чуть рановато, правда, но с горя сойдет».

Ночь была холодная и ветреная, апрельская ночь. Шумело озеро, с шумом качались на ветру черные лохматые сосны.

У второго костра, возле самой Ханчи пели, а Кароляк рассказывал вполголоса о вигерском черте, хромоногом, как Ступош, который в старину прельщал тут монахов…

— А ну-ка скажи, сынок, — спросил вдруг Павловский, полюбивший в последнее время Щенсного, — что у тебя осталось на гражданке?

— Ничего.

Это была правда. Отец по-прежнему работал в «Целлюлозе», Валек — тоже, Кахна окончила школу — в общем, там отлично справлялись без него, и ему не с чем и незачем было возвращаться во Влоцлавек.

В Варшаве у него тоже ничего не осталось. Зося только один раз ответила на письмо, и на этом их переписка оборвалась. Шамотульская сообщила, что сдала его комнатенку другому жильцу, что жизнь подорожала, что Комиссар убил богатого еврея и теперь его судят. У Маевских на месте Щенсного работал другой… Было ясно, что в Варшаве придется все начинать сначала, как четыре года назад искать покупателя на свои молодые, крепкие руки.

Павловский принялся снова уговаривать его поскорее смыть с себя клеймо бунтовщика и стать кадровым военным.

— Если ты подпишешь «капитуляцию»[20], то, как капрал-сверхсрочник, будешь иметь стол и жилье в казарме и шестьдесят злотых в месяц. Где ты найдешь такую работу, чтобы у тебя оставалось шестьдесят злотых чистыми каждый месяц?