Под фригийской звездой

Вернувшись, он скинул рабочую одежду — свой бывший выходной костюм от Сосновского из дорогого бельского сукна. Переоделся во все новое, купленное до армии, почти не надеванное. Правда, вещи попахивали нафталином, но терпеть было можно.

В городе фабричные сирены оповещали одна за другой о конце рабочего дня, когда сплавщики на берегу получили наконец заработанные деньги. Щенсный взял свои тридцать злотых и пошел вместе с остальными к Михалеку на Плоцкую улицу.

Он хотел только чокнуться со всеми на прощание, как положено, и сразу уйти, но плотогоны, облепив столики, принялись выпивать крепко. Заказывали закуски пожирнее да поплотнее, и пробки по команде «О-го-го, взяли!» то и дело летели к потолку.

Хвостек вытащил из футляра гармонь, красные, потрескавшиеся от холода и ветра руки положил на клавиши, тронул меха:

Пропахал до Гданьска
Вислу ты плотами…

За ним все хором — бойко, задиристо, так же твердо выговаривая слова:

…а теперь по-барски
Гуляешь с дружками!

Под общий шум и гомон Щенсный выскользнул в буфет. Купил поллитровку для сплавщиков. В голове слегка шумело. В кармане он нащупал бумажки и серебро, около сорока злотых — что тут жадничать, надо и домой прихватить по случаю возвращения!

— Дайте, пожалуйста, еще пол-литра и кило колбасной смеси, — сказал он Михалеку.

У стойки рядом стоял молодой полицейский в мундире с иголочки, сверкающий, как новая монета. Зашел, должно быть, пропустить рюмку после дежурства.

— Подать на стол?

— Нет, с собой возьму. В Козлове ведь в этот час ничего не купишь.

Полицейский перестал жевать свой бутерброд.

— Вы здешний?

— Здешний.

— Как вы сказали? Где ничего не купишь?

— В Козлове, — ответил Щенсный, засовывая бутылку в карман, а колбасу за пазуху.

— Минуточку. Платите штраф.

— За что?

— За Козлово.

— Не понимаю.

— И не надо, — отрезал полицейский, вынимая блокнот. — Ваша фамилия?

— Достаточно того, что я из Козлова.

— Опять? Пять злотых или три дня ареста!

— Да идите вы… — отмахнулся Щенсный и хотел было уйти, но полицейский схватил его за рукав.

— Стой, мне не до шуток. Штраф плати!

— Не трожь, — тихо процедил Щенсный, — а то я как трону…

Они стояли сцепившись, с яростью глядя друг на друга, но тут Перегубка заметил, что творится.

— Братцы, дак та собака нашего чернавца хапает!

Плотогоны повскакивали с мест.

— Что случилось? Пан начальник, куда вы его?

— В участок. Прошу разойтись. Я тут на дежурстве.

— На дежурстве? А почему без ремешка под подбородком?

Они напирали на полицейского, спрашивая у Щенсного.

— Что ему надо?

— Не знаю. — Щенсный пожал плечами. — Привязался, когда я сказал, что иду домой, в Козлово.

Михалек высунулся к ним из-за стойки.

— Господа, это слово строжайше запрещено. Нету Козлова, есть Гживно.

— Что это вдруг?

— Там есть озеро Гживно, и магистрат дал его название поселку. И очень правильно, господа, Козловский не заслуживает такой чести. Это было даже оскорбительно для города. Простой мужик, мусорщик какой-то…

— Когда мы там в ямах жили, это не было оскорбительно для города? — крикнул Щенсный. — А мужицкое название его, заразу, покоробило!

— Хватит, — перебил его полицейский. — Пошли!

Хвостек шепнул:

— Чеши отсюда!

Щенсный рванулся. Плотогоны расступились, пропуская его, и тотчас сомкнули кольцо.

— Стой!

— Сам ты стой! — огрызнулся Щенсный, схватил свой сундучок, и, подбегая к двери, услышал глубокий, исполненный презрения бас Хвостека:

— Спрячь, начальник, свою игрушку. Хочешь из-за пяти злотых человека убить? Постыдился бы…

На улице Щенсного обдало холодным ветром. В сумерках он в первое мгновение ничего не различал. Но лишь в первое мгновение. Уже в конце Плоцкой улицы отчетливо проступили очертания одноэтажных домиков, сверкающая влагой мостовая, хотя дождя не было, и черная труба «Целлюлозы». Дым стлался низко, клубами вниз — к ненастью.

Около «Целлюлозы» пришлось остановиться, потому что с лесосклада на другую сторону Луговой, в рубильню, мчались вагонетки с кокорами. Из глубины двора доносился грохот бумагоделательной машины. Работала третья смена, фабрика гудела, как днем. Тишиной дышал лишь особняк в саду за железной оградой. В доме кто-то стоял под люстрой, чья-то тень, быть может Пандеры, легла через мостовую, на темное здание администрации.

Когда подняли шлагбаум, Щенсный быстро зашагал дальше, свернул налево, направляясь в сторону улицы Шопена и Варшавской.

У аптечной витрины его внимание привлекла женщина в платке и мужской куртке. Она стояла, держась за медный поручень, согнувшись, беспомощно подняв кверху одно плечо.

— Что с вами? Может, вам помочь?

— Уже прошло. Мне дали капли. Легче стало.

Голос у женщины был слабый, надтреснутый, а лицо ее походило на безжизненную маску — вроде тех гипсовых форм от тарелок на свалке фаянсовой фабрики, но Щенсный все же узнал ее — это была вдова Циховича.

— Вы меня не узнаете?

— Нет.

— Я Щенсный, сын Томаша.

— Да тебя разве узнаешь… Такой детина вымахал.

— Что вы здесь делаете?

— Шла вот домой, и вдруг дурно мне стало. Сердце словно бы тисками сжали.

— А сейчас?

— Сейчас вроде лучше.