Под каблуком у Золушки

ПАУК И БАБОЧКА

Влад бросает на стол фотографии. По одной, зло, мстительно, словно у него на руках флэш-рояль, и это такая комбинация, когда Танина карта при любом раскладе бита.

Она презрительно морщится. На них всего лишь Кайрат. Всего лишь в саду. Да, с голым торсом. Да, обнимает её. Ни о чём.

— У тебя такое лицо, словно я каминг-аут совершила и прилюдно призналась, что на самом деле мужик, — усмехается она, раскачиваясь в кресле.

— Это бы меня не расстроило, — он садится перед ней на стол и скрещивает на груди руки. — А вот то, что опять вы вдвоём, наедине и у него в доме. Я в бешенстве.

— Бешенство, заражение, слюна, — составляет она логическую цепочку, положив ноги рядом с ним на стол. — Пожалуй, целоваться не будем.

Её голые ноги. Длинные, загорелые, гладкие. Они начинаются там, куда он невольно скользит взглядом.

— Это даже не объятия, Влад. Так, обнимашки. Обычная человеческая благодарность. Он только что узнал, что его жена беременна не от тебя.

— Я не хочу тебя видеть рядом с ним, — не оценил он иронию ситуации.

— Не хочешь — не смотри, — острые хромированные каблуки ложатся на фотографии. — А я на него работаю. И получаю за это деньги. И за эти деньги буду делать вот так, — она раздвигает ноги, закинув одну ему на колени.

Он не шевелится, изучая её насмешливо-презрительно.

— Или вот так, — вторая нога упирается в пол, Таня встаёт, и Влад оказывается в захвате её ноги.

Довольно неустойчивая поза, но его голое колено так холодит.

Он ловит руку, поправляющую его волосы и выворачивает.

— Я не хочу, чтобы ты на него работала.

— Так, не следи за мной. И не узнаешь, — прижимается она к нему, презрев боль.

Колкая щетина на лице, щекочущие волосы на колене. Он встаёт, заставляя её опустить ногу. Его руки подхватывают её под ягодицы, забираясь под юбку, грубо прижимают к себе.

Говорят, грудь женщины должна помещаться в руку мужчины. Нет, её грудь не помещается, а вот то, что он так крепко держит, своими округлыми контурами словно лепилось точно под его ладони.

— Я тебя больше не отпущу.

Что хочет увидеть он в глубине её глаз? Любовь? Согласие? Покорность?

— Ты не сможешь меня удержать, даже если поставишь печать в единственное место, ещё оставшееся девственным.

— В твой паспорт?

Когда он так улыбается, как охотящийся паук, она любит его больше всего.

— Эта твоя ужасная привычка жениться, — она расстёгивает пуговицы на его рубашке, — даже хуже, чем привычка носить рубашки с шортами.

— Чем тебе не нравится моя одежда? — он покусывает ей мочку уха, пока молния на гульфике ползёт вниз.

— Тем, что её так много.

— Может в спальню? — он разворачивает её к себе спиной.

— А чем плох кабинет?

Ей всё равно, но спальня — это так далеко, а она так соскучилась. По его жёсткой груди, по его сильным рукам, по его требовательным пальцам между своих ног. Они скользят вниз и играют на ней как на гитаре. Дрожат, вибрируют, перебирают лады.

Больше, чем его паучьи глаза, она любит только его руки. Но он зол, он требует сатисфакции — его пальцы стали жестоки и мстительны.

Она знает, что будет дальше.

«Мордой в стол, как это изыскано, милый!»

Но запах дерева так хорош! Что-то есть в нём родное, женское, загубленное, наказанное, пущенное на мебель, в расход.

А Влад хватает её за волосы и тянет, заставляя выгибаться, вынуждая думать только о нём, возвращая долги, отпуская грехи.

Она двигается с ним в такт. Всё быстрее, всё резче.

«Ещё пару движений, милый, я уже на краю забытья!»

Последний толчок и он сразу выходит, и бросает её корчиться в одиночестве, блаженно прижимаясь щекой к холодному столу.

«Эх, берёзонька, ты моя русская! Бесконечное счастье моё! Шепчешь нежное, только грустное, Сердцу горькое имя его...»

Она так и лежала бы на этом столе, но это был только первый раунд.

— О, мой герой! — Таня одёргивает юбку. — Мне этого так мало.

— Я знаю, — он улыбается, и он уже застегнул ширинку. — Но либо ты со мной, либо с ним.

— Он женился, — она поправляет ворот его рубашки.

Притянуть бы его за этот воротник, впиться губами и продолжить. И он не против, но ему нужен ответ.

— Я был трижды женат, — он перехватывает её руки и заводит за спину. На его невозможно прекрасном лице страдание. Между бровями тревожная складка. — Но, чёрт побери, Таня, мне достаточно просто закрыть глаза, подумать о тебе и уже всё равно кого трахать.

Он целует её в шею, и замирает, вдыхая запах её кожи.

— Бебе, те бет!

«Ты дурачок, любимый! — отстраняется она. — Ты так ничего и не понял».

— Я здесь, мой паук! А значит, я с тобой.

Эти голубые глазищи! Они становятся чёрными из-за расширенных зрачков, когда он злится или страдает, или просто хочет её, как сейчас.

— Я расскажу тебе сказку, — он проводит большим пальцем по её губам.

Она просовывает руки под его рубашку.

Пусть говорит всё что угодно, пока она тут будет тихонько сходить по нему с ума.

— В старом тёмном замке, заросшем вековой пылью жил злой паук. Он не любил дневной свет и яркие краски. Всё в его замке было серым и мрачным, как его чёрная душа. Но однажды…

— К нему пришёл санинспектор?

— Нет, — его руки тоже скользят под её майку.