Под кожей – только я

Редкие встречные, в основном старики, выглядели так, словно плоское выцветшее небо придавливало их к земле. Их покрытые морщинами, задубевшие на солнце лица были слишком изношенными, годящимися лишь для выражения усталости от бессмысленного изнурительного труда. Бердикул притормозил и опустил окно, впустив желтое облако песчаной пыли.

— Эй, брат, — обратился он к одной из безмолвных истощенных теней, — помню, прежде здесь был гостевой дом с дешевым ночлегом и радушным хозяином?

Тот, к кому он обращался, остановился и смерил его долгим взглядом.

— Адем йок, — наконец, глухо произнес он. — Никого нет.

— Может, ты, уважаемый, проявишь гостеприимство, как завещали предки, и приютишь нас с мальчонкой на ночь?

После паузы, растянувшейся на целую вечность, тот ответил: «Хорошо, если фаньчжю не против». Тео слышал, как медленно и тяжело ворочались его мысли, точно базальтовые валуны. Он улавливал безмерную усталость старика и стиснутое в кулак жилистое терпение, которое побуждало его толкать тачку с выпаренной из вод озера грязной солью. Тео вызвался было помочь, но старик отшатнулся от него, как испуганная громким выстрелом лошадь.

— Я же говорил: в этих краях держатся на три шага от приезжих, — сокрушенно покачал головой Бердикул. — Ладно, залезай в кабину, поползем следом тихим ходом.

Они затормозили у одного из кривобоких домов на окраине. Сквозь занавеску в дверном проеме выглянула сгорбленная старуха, но, увидев чужаков, тут же спряталась, как улитка в раковину.

Старик свалил влажную соль в большой чан на заднем дворе, а потом тоже зашел в дом. Оттуда донесся приглушенный сердитый спор. Наконец, он вышел и указал гостям на амбар, где к столбику была привязана костлявая коза, а в углу хранились сухие кизяки и разная хозяйственная утварь. Старик достал несколько ветхих топчанов и бросил их прямо на земляной пол, посыпанный прелой соломой.

— В дом нельзя… Но здесь даже лучше. Воздух свежий, звезды видно. И над ухом никто не свербит. Я тут, бывает, и сам ночую. Когда невмоготу душно становится.

Бердикул понимающе улыбнулся. Старик ушел в дом, но вскоре вернулся с блюдом пресных лепешек, заварочным чайником и глиняными пиалами. Сложив пару кизяков, он разжег крошечный костер, который стелился теплым терпким дымом. Тео прилег на тюфяк, который пах прелой соломой, овчиной и кислым табаком, чувствуя, как его неудержимо клонит в сон. В небе уже проклюнулись первые звезды, повеяло прохладой. Старики, разлив по пиалам чай и посасывая трубки, пускающие сизый дым, тихо переговаривались. Тео, балансировавший на тонкой грани яви и сна, ощущал пустую просветленную ясность — кажется, вот-вот, и он постигнет тайный смысл всего сущего.

— Сын был и три дочери. Дочери вышли замуж, разлетелись. Сын уехал в город. Стал уважаемым человеком, открыл мастерскую, невесту присматривал, — голос старика, глухой, словно простуженный, просачивался в сознание, как дым костра. Отдельные слова вспыхивали, как угли, множась шепчущим эхом. — Потом пропал, совсем молчит. Я сказал старухе: «Поеду в город». Приехал — город большой, всюду люди. Кое-как нашел мастерскую. Только она была заколочена. Стал соседей расспрашивать: кто молчит, кто глаза отводит, а кто говорит: «Йок». «Пойми, этот человек йок, у него теперь другой дом». Я случайно встретил на улице его старого друга, который тоже вырос здесь, на соседней улице. Он сначала сделал вид, что не узнал меня, и собирался пройти мимо, но я схватил его за руку. Рассказал, что его матери в последнее время неможется, и пора бы уж навестить ее. Его взгляд все время блуждал, точно он высматривал кого-то в толпе. Потом я спросил про своего сына — не знает ли он, где тот сейчас. Он говорит: «Нет, я с ним не знаком…» А потом добавил: «Я и с вами не знаком, Тимур-акя. Простите, спешу по делам». И я отпустил его руку.

Старик с усилием вытягивал слова из тины давнишнего, застоявшегося ужаса. Бердикул качал головой, по-беличьи прицокивая языком.

— Воротился, сказал старухе, что сын стал зажиточным, в мастерской полно народу — нет времени на всякие глупости.

Старик закашлялся и вытер слезящиеся от дыма глаза. Бердикул молчал, глядя в тлеющий костерок, его глаза с лукавым прищуром совсем скрылись в глубоких складках. Это молчание продолжало договаривать то, что прозвучало между слов, что было так хорошо знакомо и близко им обоим.

Старик и облезлый пес, притулившийся у его ног, одновременно подняли головы, прислушиваясь к дальнему ровному гудению мотора.

Вскоре во двор въехал небольшой автомобиль с округлыми формами, из которого резко выскочил столь же невысокий, округлый и веселый молодой человек.

— Дед Вон! Помоги разгрузить багаж, — крикнул он старику, направляясь к дому. Интонирование выдавало в нем уроженца южных провинций.

Старик, кряхтя, поднялся и поплелся выполнять поручение.

«Так это фаньчжю? — размышлял Тео, привстав на локте, чтобы рассмотреть прибывшего. — Почему он назвал старика ханьским именем?»

«В этих краях традиционные имена под запретом. Как и бороды», — сказал Аскар, молчавший почти сутки.