Под кожей

Тело оставалось невидимым под отражавшей свет гладью воды, из которой торчали наружу лишь кончики ножных пальцев да купола грудей. Иссерли смотрела на эти курганы плоти и без особого труда представляла себе, что они — вовсе никакие не груди, а нечто совсем иное. Разделенные, вот как сейчас, освещаемой солнцем водой, груди напоминали ей обнаженные отливом океанские скалы. Скалы, давящие на грудную клетку, толкая ее под воду. Амлис Весс никогда не видел ее без этих выпирающих искусственных наростов; не знал, что когда-то она обладала грудью гладкой, ничем не худшей его груди. Твердой, ухоженной, покрытой лоснящимся каштановым мехом, который мужчин так и подмывало погладить.

Она крепко зажмурилась, безропотно снося до крайности неприятное ощущение, которое создавала, вытекая из ее увечных ушей, вода. И, словно воспользовавшись этим ослаблением бдительности, из крана на левую ступню Иссерли пролилась струйка обжигающе горячей воды. Зашипев от неожиданности, Иссерли сжала левую ступню в кулак. Как странно, подумала она, неудобство столь мелкое, пустячное, все еще что-то значит для нее — теперь, когда Амлиса больше нет, а самой ей хочется умереть.

В ржавой жестяной мыльнице, прицепленной к краю ванны, лежало несколько картонных конвертиков с бритвенными лезвиями. Иссерли извлекла одно, щелчком послав пакетик на грязный плиточный пол, подняла с него зеркальце, которое принесла сюда из спальни. И подняв его над головой, повернулась к свету и взглянула себе в лицо.

Ей хотелось увидеть его глазами водселя.

С первого же взгляда стало ясно: запустила она себя до того, что в это и поверить трудно. Ей казалось, что она проделала все необходимое для пересечения границы, которая отделяла ее от животных, лишь пару дней назад, но, по-видимому, дней с тех пор прошло гораздо больше. Водселям, которые видели ее в последнее время, открывалось, надо полагать, зрелище очень странное. Хорошо хоть, что последних двух она из обращения изъяла, потому что нельзя не признать: сейчас никто из них свою в ней не признал бы. Все ее тело, за исключением участков, слишком сильно изрезанных или созданных искусственно, — на таких ничего расти не могло, — покрыл отросший мех. Теперь она почти походила на человека.

Граница волос стала едва-едва различимой; мягкий пушок покрыл лоб, соединив ее с более густым мехом бровей. Нижние ресницы назвать таковыми было практически невозможно, они слились со щетиной на щеках, коричневатой щетиной, становившейся, отрастая, все более мягкой. Плечи и руки до локтей украсила свежая, густая поросль каштановых волосков.

Если бы Амлис Весс задержался здесь еще на несколько дней, он, пожалуй, понял бы, почему мужчины Элиты всегда обещали Иссерли оставить ее рядом с собой, замолвить за нее, когда придет время, словечко, постараться, чтобы ее не отправили туда, где такой красавице, как она, ну совершенно не место. Это было бы надругательством над естественным порядком вещей, как-то сказал Иссерли один из них, поглаживая ее по боку и понемногу сдвигая ладонь к мягкой генитальной расщелинке.

Держа лезвие в одной руке, Иссерли втерла другой шампунь в щеки, — поскольку мех доходил до нижних век, делать это следовало осторожно, заботясь о том, чтобы мыльная пена не попала в глаза. Их и так уже резало из-за того, что ей приходилось слишком часто носить очки. И из-за того, разумеется, что она оплакивала разлуку с Амлисом — да, собственно, и всю свою жизнь.

Осторожными, легкими движениями Иссерли сбрила шерстку с лица, оставив лишь полоски ее, изображавшие ресницы. Водя бритвой по лбу, она постаралась разгладить его, не хмуриться. После каждого прохода бритвы по коже, Иссерли ополаскивала ее в ванне, и вскоре шерстинки покрыли поверхность воды, носимые по ней флотилией мыльных пузырьков.

Закончив, Иссерли снова взяла зеркало и осмотрела лицо. Капелька бесцветной крови сползала по лбу, Иссерли смахнула ее, прежде чем она успела добраться до глаза. Ранка через минуту заживет.

Выравнивать линию волос Иссерли не стала, оставив — пробы ради — спускавшийся на лоб мысок. Она видела такой у некоторых водселей и считала, что выглядит он вполне привлекательно.

Все остальное больших усилий не потребовало. Вынув из пакетика свежее лезвие, Иссерли выбрила руки и ноги. Затем, покряхтывая от усилий, забросила руки за спину и обрила ее: одна рука держала зеркало, другая орудовала бритвой. По животу довольно было пройтись всего несколько раз: исчерченная шрамами кожа, наросшая на месте ампутированной груди, была жесткой, покрытой ямочками — совсем как торс мускулистого водселя, который воздерживается от спиртного и жирной пищи. Узловатую плоть между ногами Иссерли ни трогать, ни осматривать не стала: она была безнадежна.